— Ну, что там? — спросил он.

Нух зашел в будку, уселся, вытащил туго набитый кисет и протянул его сторожу.

— Давай-ка свернем по одной.

Азгын достал щепоть табаку и скрутил цигарку. Нух тоже скрутил, и они закурили.

— Аллах с ним, — сказал Нух. — Будь спокоен…

Мимо будки проходил подросток-рабочий, и Нух окликнул его:

— Эй, племянничек, сбегай в кофейню, передай от меня привет хозяину да скажи, что мы с Азгын-агой сидим, ждем. Пусть две чашечки нам пришлет. Тебе какой кофе, Азгын?

— Чуток сахару, чтоб не очень сладкий.

— Скажи, чтоб сахару малость положили. Сам выпей лимонаду. Ну, давай, с богом. Пусть колотого сахару положат, и чтоб с пенкой приготовил!

Паренек побежал к кофейне, которая располагалась между бетонными опорами водокачки.

Столовая для рабочих помещалась в узком, длинном зале над ткацким цехом. Грязные и засаленные деревянные столы ничем не покрыты, пол посыпан опилками, всюду грязь, окурки, корки от апельсинов, обрывки газет. Зато оштукатуренные стены щедро украшены плакатами, на которых крупными буквами напечатаны рекомендации по борьбе с грязью, главным рассадником болезней — брюшного тифа, дизентерии, туберкулеза и других заболеваний.

В столовой много народа. Вокруг повара, толстяка с огромным животом, известного балагура, любителя поговорить и порассказать всякие истории, как всегда, слушатели: несколько ткачей, два мастера из прядильного цеха — один дородный, другой очень худой. Повар чистит картошку. Идет приятная, задушевная беседа.

К губе повара точно прилипла сигарета. Он покуривает и неторопливо ведет рассказ:

— Шурин мой служил в Анкаре, в роте дворцовой охраны, так вот, значит, он рассказывал, как однажды в Чанкая[84], на приеме у ныне покойного Ататюрка, собрались все главы государств… Упокойник, стало быть, устроил им в Чанкая знатный прием, и чего там только не было, угощения всякие, даже птичье молоко подавали… На приеме, конечно, присутствовали и Сафпе Айла, и Мюнир Нуреттин, и русалка Эфталья-Мефталья, словом, кого только там не было… Натурально, наши визири со своими визиршами, весь кабинет министров… Ну, ели, пили, шутили да смеялись, танцы разные устраивали. А как начали кофе пить, тут нежданно Муссолини… а есть такой, значит, Муссолини, гяур-неверный, тоже пил, ел, веселился… Только наш Ататюрк — умная голова, большой дипломат, он все заранее рассчитал. Вот, значит, этот Муссолини принял важную позу да возьми и скажи: «Желаем мы, дескать, чтоб Анталья[85] нашей была!»

— Послушай, чего ты мелешь, Муссолини сроду в Турции не был, — перебил его один из ткачей.

— Ладно тебе спорить, слушай и не мешай, — вступился за повара маленький толстый мастер.

— Наш шурин служил в роте охраны при дворце, он так рассказывал. За что купил, за то и продаю, — ответил повар.

— Не обращай внимания, что дальше-то было?

— Сказал он, значит: «Желаем, чтоб Анталья нашей стала!» Сразу вокруг все замолкли, гробовая тишина. Муха, кажись, пролети, все ее за самолет посчитают… Упокойник, наш Ататюрк, рассердился да как глянет на этого Муссолини — тот точно лист задрожал. Ататюрк и говорит ему: «Макаронщик ты, как есть макаронщик! Сиди смирно на своем месте, не рыпайся, не заводи меня понапрасну!..»

— О господи, аллах праведный! — воскликнул ткач Ильяс Докузчоджуклу. — А Муссолини чего ответил?

— А чего ему отвечать, он сидит, молчит, будто утерся…

— Да, упокойник человек был особый, чего бы о нем ни говорили. В человеке этом была сила пророка. Как ни суди, а в его времена за сахар двадцать восемь курушей платили, — вздохнув, сказал Ильяс.

— Платили, да разве ценили? Тогда тоже были такие, что нос воротили от этого сахара, все поминали, что при государе султане Хамиде за голову сахара платили две монеты по десять пара.

— Опять ты про своего султана Хамида? Оставь и забудь!.. Я вот вам скажу: ране, бывало, зайдешь в харчевню и за лиру-полторы запросто откушаешь. За водку, что теперь сто семьдесят курушей стоит, раньше я платил сорок девять, к ней возьмешь мясное блюдо, овощи, салат, хлеб и все, что надобно. И всего девяносто — девяносто пять курушей, весь счет. А ныне как? Пойдешь с пятью лирами, и то веры никакой, что хватит.

— А если еще приятели подсядут!

— Тогда вовсе погорел. Почитай, жалованья за полмесяца не досчитаешься!

— Э-э, бросьте вы. Что нынешнее, что прошлое время — все едино, разницы никакой! — произнес тщедушный мастер.

— Это как?

— А так — нет, и все тут!

— Не может быть. Раньше сахар ели за двадцать восемь, хлеб за десять, мясо за тридцать…

— Ладно, а сколько лир ты зарабатывал в месяц?

— Ну, пятнадцать — семнадцать с половиной…

— А теперь?

— Пятьдесят — шестьдесят.

— Вся разница в деньгах! Раньше зарабатывал пятнадцать лир и платил за сахар двадцать восемь курушей, ныне платишь сто сорок курушей и получаешь шестьдесят лир… И при султане Хамиде то же самое, разве не ясно?

Ильяс вроде бы и понял, согласно кивнув головой, но опять начал свое:

— Оно, конечно, так, только человек этот был не чета другим, особенный… Кто еще у нас такой башковитый? Любовь у него была к родине, к народу. Вот скажи, почему он с женой развелся?

— Ну?

— А потому, что не желал достояние свое семье оставлять, хотел народу отдать. Разве покойный не оставил все, что у него было, народу[86]?

— Однажды, — начал повар-толстяк, закурив новую сигарету, — видит святой имам Али сон…

— Давай, Кенан-уста, расскажи, чего привиделось имаму Али.

Все закурили по новой, поудобней уселись на скамейках.

— Видит он, значит, что между западом и востоком два моря, и текут они, льются в два котла. Только ни вода течь не перестает, ни котлы до краев не наполняются. Удивился имам Али, святой чудак, пошел он к пророку Экрему и говорит ему: «Посланник божий, видел я ночью такой-то сон, но не ведаю, что бы он значил». Улыбнулся пророк Экрем. «Твой сон, Али, — говорит он имаму, — означает, что после одна тысяча трехсотого года[87] ни утроба правителей никогда не насытится, ни денежки народные не иссякнут!..»

Повар испытующе оглядел слушателей своими выпученными глазищами с красными прожилками и снова принялся за картошку.

— Люди говорят, что Гитлер — мусульманин, — ни с того, ни с сего вставил вдруг Ильяс Докузчоджуклу.

— Верно, — поддакнул повар. — А почему бы и нет? Я тоже про это слышал. Кто знает, может, посмотрел аллах, что вера ослабла в сердцах рабов его, и подумал: «Ах, так! Вот обрушу я на неразумные ваши головы раба своего Гитлера!»

— Захоти аллах, неужто он сам не в силах рабов своих вразумить и наставить на путь истинный? — возразил тщедушный мастер. — На кой прах ему этот Гитлер сдался?

— Ну ты, мастер, и ляпнешь! — возмутился Ильяс. — Вот скажи, какая в этом мире самая ученая нация?

— Немцы! — убежденно сказал повар.

— Откуда все науки произошли?

— Из Корана.

— Во!..

Молодой официант, крепкий паренек, успевший окончить три класса начальной школы, мыл грязную посуду и с интересом прислушивался к разговору.

— Слышь, уста! — громко сказал он, обращаясь к повару. — Если все науки от Корана произошли, то чего же мы, мусульмане, не взяли их себе, а гяурам отдали?

Повар, не больно разбиравшийся в таких сложных вопросах, в сердцах цыкнул на парня.

— Твое дело посуду мыть и не совать нос в чужие дела, в коих ты ни бельмеса не смыслишь. Ишь грамотей нашелся!..

Парень покраснел до ушей и яростно загремел посудой.

— Верно сказал мальчик, Кенан-уста, — произнес тщедушный мастер. — Почему отдали, почему позволили, а?

— Мир сбился с пути истинного, — ответил повар. — Покривилась ось этого подлого, распутного мира. Кто как хочет может думать, а мое мнение такое: не за горами конец света! И все тут!