— Разве может всевышний покинуть тех, кто готов пожертвовать собой ради него?

— Не приведи аллах!

— Ну скажи, в чем повинен бедняга Кудрет-бей? В том, что сил не жалел, превознося славное имя всевышнего!

— Что за народ!

— Не народ, а сброд!

— Правильно сказал Плешивый Мыстык: сборище бездушных людишек!

— Не бойтесь, разверните святое знамя ислама, силой освободите страдальца, покажите себя!

— Будут выжидать. Посмотрим, дескать, какой оборот примет дело…

— Вот такие и распяли святого Иисуса!

— Тс-с-с! Молчи!

— Молчи, молчи… А если уже невмоготу?

— Невмоготу — тогда сам разверни святое знамя ислама!

— Легко сказать. Дома у меня куча детей, иждивенцев, чтоб им пропасть!

В городе только и было разговоров, что об аресте Кудрета. Даже дети толковали об этом событии. В торговой части на улицу вышли все лавочники. Каждый старался дать свою оценку случившемуся, а реакционеры всех подстрекали: «Гром небесный рушится на наши головы!»

Правительство, предвидя осложнения в связи с арестом Кудрета Янардага, приняло необходимые меры предосторожности, отменило отпуска полицейским, жандармерия находилась в состоянии боевой готовности.

Власти, уже имевшие некоторый опыт в расправе с восстаниями, сейчас опасались не столько мятежа, сколько разжигания страстей. При желании правительство могло расценить создавшуюся ситуацию как повторение «тридцать первого марта»[69] и так же, как этим в свое время воспользовались иттихадисты, силой оружия подавить восстание, объявить чрезвычайное положение, повесить зачинщиков и положить конец всякому проявлению демократии. Но правительство не хотело идти на крайности. Да в этом и не было необходимости. Бушевали страсти, одни лишь страсти.

Не только правительство, но и некоторые члены оппозиционных партий, в их числе бывший председатель вилайетского комитета и независимые интеллигенты, порицали Кудрета Янардага, поскольку его речи могли вызвать народные волнения, а это в конечном счете было бы на руку властям.

— Разве мы не говорили?

— О чем?

— О том, что после его ареста власти пойдут еще дальше. Ниточка тянется.

— Не думаю.

— Чего не думаешь?

— Что они пойдут дальше. Власти не стали бы арестовывать этого деятеля, если бы собирались прикрыть демократию, а дали бы возможность разгуляться реакции.

— И то верно. Видимо, этот арест надо рассматривать как меру особую.

— Пожалуй. Но это все равно неразумно.

— Почему?

— Потому что теперь Кудрет-бей превратился в глазах народа в борца и героя, пострадавшего за веру.

— Да, и ничего тут не скажешь. Более того, благодаря ему Новая партия может собрать большинство голосов.

— Ну и что? Она и в сорок шестом собрала немало…

— Да, но сейчас ведь пятидесятый.

— Исмет ни за что не допустит этого…

— Чего? Чтобы Кудрет-бей превратился в героя?

— Именно.

— А может, Исмет и не слышал ничего о нем?

— Да ты что! Без его ведома муха не пролетит.

— Ты прав.

— Знаешь, чего я больше всего опасаюсь? Чтобы не повторилась история с Либерально-республиканской партией!

— И я тоже.

— Помнишь, как Мустафа Кемаль сказал либерал-республиканцам: «Баста!» Вот и Исмет так скажет. Тогда демократии конец!

Обыватели заняли выжидательную позицию. Они совсем раскисли и не переставали думать о том, что сулит им будущее. Не предпримет ли Исмет меры по пресечению дерзких выступлений во всех уголках страны? Где сейчас Кудрет Янардаг? Его уже допрашивали? Когда его посадят в тюрьму? По каким улицам повезут?

Все эти и другие детали были тщательно обдуманы еще до ареста Кудрета Янардага. Допрос ему учинили сразу, а в тюрьму собирались отправить в самое неурочное время, по самой малолюдной дороге. Кроме того, решено было ни в коем случае не помещать его в общую камеру.

Прокурор позвонил начальнику тюрьмы:

— Алло!

— Слушаю, бей-эфенди!

— Тебе известно, что этот тип задержан?

— Известно, эфендим!

— Срочно подготовь одиночку!

— Слушаюсь, эфендим!

— И чтобы никто из заключенных не знал об его аресте!

— Понятно, эфендим!

— Будь начеку и предупреди строжайшим образом весь персонал!

— Так точно, эфендим…

Начальник тюрьмы был не робкого десятка, но прокурора боялся как огня.

Положив телефонную трубку, он вызвал старшего надзирателя, сообщил ему, что в самое ближайшее время в тюрьму будет доставлен Кудрет Янардаг, строго предупредил, что, согласно приказу господина прокурора, это надо хранить в тайне, и велел срочно подготовить одиночную камеру.

— Еще раз предупреждаю, — повторил начальник. — Ни один человек не должен об этом знать! Это приказ особой важности!

«Ну и трус, — подумал надзиратель. — Как будто бывают приказы не особо важные! Если каждый раз вот так трястись, дорогу домой забудешь. Самый строгий приказ, спущенный с самого верха, выполняется дня три, не дольше. На четвертый… На четвертый можно махнуть на него рукой». Тем не менее надзиратель заверил начальника:

— Не извольте беспокоиться, эфендим!

Новый начальник не понравился старшему надзирателю с первого дня. «Собственной тени боится! — с досадой думал он. — С прежним его даже и сравнивать нельзя. Тот самого прокурора в руках держал. Смотрел сквозь пальцы на торговлю наркотиками и ножами, а по ночам, напившись, резался с заключенными в кости. Вот это начальник! А новый сам не живет и другим жить не дает».

Старший надзиратель вышел из кабинета начальника и позвал одного из надзирателей:

— Возьми двух прислужников и вели им прибрать одну из дальних одиночек!

— Случилось что?

— Сейчас сюда доставят Кудрета Янардага. Только смотри у меня, заключенным ни гу-гу!

— Не понял.

— Чтобы никто не знал, что его привезут в тюрьму!

Надзиратель подмигнул:

— Начальник приказал?

— Начальник!

— Думает, болван, что все такие же трусы, как он.

Надзирателя обрадовала эта новость. Влип, значит, все-таки? Ну и хорошо. Побыстрее бы привезли. Человек он щедрый, к тому же весельчак… С приходом нового начальника жизнь у надзирателя не была уже такой вольготной: ни прежних возможностей, ни прежних доходов. Во всей тюрьме теперь остался один щедрый человек — Кемаль-ага, свояк Кудрет-бея. С ним хоть изредка можно сыграть на деньги. У остальных куруша не выудишь.

Надзиратель чуть не бежал и едва не сбил с ног другого надзирателя.

— Ослеп, что ли, скотина? — обозлился тот.

— Пардон, задумался…

— О чем?

— Сейчас я тебе кое-что скажу, только смотри, никому ни слова…

— А разве я тебя когда-нибудь подводил?

— Твой скоро прибудет!

— Кто это «мой»?

— Кудрет!

— Янардаг?

Вместо ответа надзиратель сказал:

— Старший велел подготовить одну из дальних одиночек! — и сразу же ушел.

Его коллега долго смотрел ему вслед и думал: «Здесь что-то нечисто, раз все это держат в секрете. Интересно, знает ли об этом свояк? Схожу-ка я к нему, спрошу. Если эту новость он узнает от меня, можно будет сорвать неплохой бакшиш». И он отправился на поиски Кемаля.

Нашел его во дворе, где тот прогуливался с ходжой Акязылы.

— Можно тебя на минутку, Кемаль-ага?

Кемаль оставил Акязылы и подошел. Теперь Акязылы трудно было узнать. Не говоря уж о приличном костюме, он всегда был при деньгах. Жене, которая навещала его каждую неделю, он давал с собой масло, сыр, мясо да еще совал ей в руку одну, а то и две пятидесятилировые бумажки.

«Так, — подумал Акязылы, — значит, у надзирателя есть для Кемаль-аги какая-то новость, которую он от меня скрывает. Иначе зачем бы он стал отзывать его в сторонку?»

Немного погодя Кемаль вернулся к Акязылы и взволнованно сказал:

— Ходжа, а твой сон оказался вещим.

Акязылы ничего не понял. В последнее время он видел много снов, еще больше придумывал, так что не мог все их запомнить, и потому спросил: