А Дюрдане между тем, не найдя покупателя на свою часть дома, обратилась сразу к трем маклерам. И они взялись за дело. Комнаты у Дюрдане были великолепные, и вскоре от покупателей отбоя не было. Аппетит у Дюрдане разгорелся, и она каждый раз набавляла цену.
Шехвар теряла голову от отчаяния. Жениться на старухе, которая старше его на двадцать лет! Да еще предложить ей поселиться вместе в Анкаре после того, как он станет депутатом… Поистине ни ума, ни вкуса!
— Ведь предупреждала тебя, чтобы не спешила с разводом, — пыталась успокоить ее повитуха. — Так нет же, не послушалась!
— Глупо я поступила, очень глупо! — сквозь слезы отвечала Шехвар.
— Не плачь, дорогая! Поверь, он сделал это нарочно, чтобы оскорбить тебя!
— И я так подумала. Но как мне поступить?
— Как поступить? Езжай, найди его! Швыряться дома вазами — дело нехитрое. Видишь, как он тебе мстит? Словом, подкарауль его, поговори. Не выйдет по-хорошему — бери за глотку! Вырвешь тысяч десять-пятнадцать и возвращайся!
— Так и сделаю, ханым, как ты советуешь. Ах, зачем я тебя не послушалась! Как я теперь раскаиваюсь!
Шехвар потолковала с дочерью и сыновьями. Они тоже посоветовали ехать, и она решилась. За годы совместной жизни она хорошо узнала Кудрета и теперь была уверена в успехе. Стоит ей прикрикнуть на мужа, как у него поджилки трясутся.
Деньгами на дорогу Шехвар снабдила повитуха, немного дали сыновья и дочь. Она села в поезд с твердой решимостью опозорить, обесчестить бывшего супруга, если обстоятельства того потребуют.
Возьми он в жены женщину моложе себя, Шехвар не стала бы убиваться. Надо же — выбрать старую каргу, которая в матери ему годится!.. Но может, повитуха права? Может, он нарочно написал такое письмо, чтобы она извелась от ревности, а сам и не думает жениться? Он на такое способен. Ну что ж, она ему покажет, как издеваться над людьми. Испытает это на собственной шкуре!
А эта наглая Дюрдане! Ни стыда ни совести. Вся рожа в морщинах, а туда же! Бегает как угорелая из дома в дом, хвастается: «Послушайте, что написал мне мой Кудретик, дай ему аллах здоровья, не забыл меня. Станет депутатом, будем жить с ним в Анкаре». Да он еще не одну такую Дюрдане проведет! Нет, она непременно проучит этого поганого кобеля!
В поезде Шехвар без конца доставала зеркальце и подкрашивала губы фиолетовой помадой. Но ни один из троих мужчин, ехавших с ней в купе, так и не взглянул на нее. Почему? Ведь она моложе Дюрдане, и глаза у нее красивые, раскосые. В детстве отец называл ее глазастой, да и кого не поражали ее глазе!
Шехвар стала бросать взгляды на сидевшего напротив парнишку лет двадцати. Хорошо бы познакомиться, а потом вместе с ним предстать перед Кудретом! Наверняка бы кинулся к ее ногам: «Женушка, я плохо поступил, но будь великодушна!»
Шехвар немного подтянула юбку, обнажив острые колени. Парень смутился. Ему, видно, и в голову не приходило поухаживать за женщиной.
Шехвар подтянула юбку еще выше. Затем взяла сигарету, но зажигалку не доставала, надеясь, что парень предложит ей свою.
Но он, казалось, не замечал ее. Тогда Шехвар заговорила сама:
— Молодой человек! Не найдется ли у вас огонька?
— Нет, — покосился парень, скользнув взглядом по ее коленям.
Вдруг он покраснел и как ошпаренный выскочил из купе.
— Лопух! — в сердцах бросила ему вслед Шехвар.
Время словно работало на Кудрета. Вскоре он стал всеобщим любимцем.
По всей округе люди повторяли слова, сказанные им в шашлычной агенту; рассказывали также о стамбульском корреспонденте, который так был поражен величием Кудрета, что сразу изъявил желание стать его верным слугой.
— Ух ты, даже корреспондент и тот…
— К тому же не какой-нибудь, а стамбульский!
— Что же такое сказал ему бей-эфенди, что тот сразу сомлел?
— О чем говорить, брат! Таких, как бей-эфенди, на белом свете раз-два и обчелся!
— Океан мудрости, клянусь своей матерью!
— Кто еще осмелился произносить подобные речи?
— Никто!
— Если еще возможно спасти страну, дорогой, то это сделает только он!
— Да пошлет ему аллах быстрого коня и хорошо выпеченный хлеб!
И только бывший председатель вилайетского комитета относился к любимцу народа с явной неприязнью. Но его никто не слушал. Даже люди умные и образованные говорили: «Как хотите, а Кудрет-бей на редкость башковитый и везучий. Впутал в политику религию, но власти, которые даже под быком ищут теленка, его не трогают. Просто поразительно!»
Да, тут было чему удивляться. Впрочем, нельзя долго испытывать терпение властей. Кудрет уже перешел все границы. Сегодня он агитирует за веру, религию, за возврат к ношению чаршафов, завтра потребует восстановления халифа и падишаха, а послезавтра, развернув «святое знамя ислама», возглавит тех, кто попался на удочку, и такое натворит!..
Его, конечно, надо изолировать, заткнуть ему рот. Но сделать это в разгар предвыборной кампании было бы величайшей ошибкой. Стоит посадить его в тюрьму, как он сразу превратится в национального героя, «истинного борца за святую веру». И все-таки ничего другого не оставалось.
В день, о котором пойдет речь, на трибуну поднялся Длинный.
— Многоуважаемые, высокочтимые граждане! — взволнованно начал он.
Толпа на площади бурлила, как море во время шторма. Все старались разглядеть высокого широкоплечего оратора.
— Не тот ли это стамбульский журналист, которому так понравился Кудрет-бей?
— Он самый.
Длинный продолжал:
— Возможно, не все знают, что я корреспондент одной влиятельной газеты, которая поручила мне совершить поездку по вашей прекрасной Анатолии и выявить общественное мнение.
Раздались аплодисменты.
— Прекратите!
— Сейчас не к месту.
— Не знают, когда надо аплодировать!
— Дайте послушать!
— Я — стамбулец. Но ни разу не слыхал такого блестящего оратора, как Кудрет-бей-эфенди! И хочу, чтобы отныне вы считали меня своим земляком!
Раздались аплодисменты, перешедшие в настоящую овацию.
— Браво!
— Многие лета!
— Да не отнимет у нас аллах вас и бея-эфенди!
Длинный надрывно продолжал:
— Мое сердце бьется и будет биться только для вас, моя кровь течет и будет течь вместе с вашей! Ради вас, любимые соотечественники, ради земли нашей я готов пожертвовать своей жизнью!
Снова взрыв аплодисментов.
Когда наконец воцарилась тишина, Длинный, словно сдерживая рвавшиеся наружу чувства, прижал руку к сердцу.
— Что же случилось? Какая сила привязала меня к этим местам, к вам, дорогие соотечественники? Признаюсь, я был поражен вашим мужеством, вашим благородством, вашим рыцарским великодушием, наконец, Кудретом Янардаг-беем-эфенди, который с беспримерной смелостью открыл нам глаза на истинное положение вещей!
Грянули аплодисменты, и все хором стали скандировать:
— Бра-во! Бра-во! Куд-рет, Куд-рет, бра-во!
— Бра-во! Бра-во! Куд-рет, Куд-рет, бра-во!
— А сейчас, уважаемые граждане, я скажу вам еще несколько слов и уступлю место нашему дорогому Кудрет-бею-эфенди. Истина — это солнце!
— Солн-це! — откликнулась толпа.
— Грязью не залепишь!
— Не-за-ле-пишь!
— У кого поднимется рука залепить грязью правду? — вопил Длинный.
— За-ле-пить прав-ду!
— Народ сломает такую руку!
— Сло-ма-ет!
— Бра-во!
— Сло-ма-ем-ру-ку!
— И проклянем того, кто ее поднял!
— Я предложил Кудрет-бею свои услуги в качестве секретаря и буду служить ему без всякого вознаграждения, потому что я увидел, точнее, разгадал в нем архитектора нашего светлого будущего. Кудрет-бей-эфенди оказал мне великую честь, пожаловав эту очень ответственную и трудную должность. Считаю своим долгом выразить ему публично глубочайшую признательность и с превеликим удовольствием уступаю место этому поистине блестящему оратору.
Длинный сошел с трибуны. Кудрет пожал ему руку и шепнул на ухо: «Ну и сукин сын ты!» И ловко вскочил на трибуну.