— Да, ты права, он очень изменился, — согласилась Нефисе.

— А ты заметила, что и Зарифе-хафиз стала реже к нам заходить?

Нефисе все видела, все знала, но мужа любила до безумия. И это было главным. А там — аллах милостив!

— Да, Хатидже, заметила, — ответила она. — Я даже знаю, как смотрят на все это мама, сестра и все остальные. Но теперь уже ничего не поделаешь. Чему быть, того не миновать.

Хатидже показалось, что Нефисе сердится, и она уже пожалела, что завела этот разговор. Налив себе стопку ракы, Нефисе залпом выпила. Некоторое время она сидела, словно в забытьи, потом полными слез глазами взглянула на племянницу:

— Ну, полюбит он другую, прогонит меня. Пусть! Буду жить в нужде? Пусть! Разве я хозяйка всего этого богатства? Разве не досталось оно мне от мужа? Недаром говорят: настоящий хозяин тот, кто наживал добро. И вообще все это суета сует.

Нефисе снова наполнила стопку и продолжала:

— Иногда я начинаю смотреть на него глазами других. Я знаю, что он не так уж набожен, тебе это можно сказать, ты не чужая. Ты спросишь, почему я так говорю. Да потому, что намаз он творит только тогда, когда его видят. А так не станет. Но ведь молитва, как и грех, — таинство. Так нас учили… Потом этот гражданский брак. Знаешь, как он волнует маму? И не зря. Еще когда Кудрет сидел в тюрьме, его жена подала на развод. Но он об этом больше и не заикается. А я, чтобы не наступить, как говорится, на его любимую мозоль, не спрашиваю. А то рассердится. Думаешь, мне легко молчать? Вдруг дело решится не в мою пользу? Уж очень мне не хочется, чтобы между нами кошка пробежала…

— Будем надеяться на лучшее, — сказала Хатидже.

Они чокнулись и выпили.

— Короче, я здорово рискнула. Поступить иначе было выше моих сил. Меня тянет к нему, как к магниту. Ты знаешь, какой у него нрав: его слово — закон. И лучше не перечить — сразу выходит из себя. Но даже в гневе он великолепен. Мне в голову не придет обидеться на него. Недавно разозлился из-за пустяка и прямо на людях дал мне пощечину. Представь, мне это было приятно. Очень приятно! И если он изобьет меня до полусмерти, я, пожалуй, буду любить его еще сильнее. Такого со мною еще не было. Я и первого мужа любила, ты знаешь, чуть не свихнулась, когда он погиб. Но тогда все было по-другому. Только сейчас я поняла, что такое счастье. Я люблю его бескорыстно и готова ради него пожертвовать жизнью. Это и есть настоящее счастье. Мои чувства к нему ни с чем не сравнишь. Они непонятны ни моей матери, ни сестре, ни Зарифе-хафиз. Никто из них никогда так не любил, иначе они не стали бы меня укорять. Они не знают, что такое настоящая любовь!

— Ты слишком много пьешь, сестрица…

— Не мешай мне, Хатидже, отпусти руку! Мне хотелось бы напиться до самозабвенья и никогда больше не приходить в себя.

Хатидже сделала Гюльтен знак глазами, чтобы та убрала ракы. Гюльтен притворилась, будто ничего не поняла, подошла к хозяйке, которая сидела, уронив голову на стол, и стала гладить ее по волосам:

— Может, приляжете, ханым?

Нефисе резко вскинула голову и пьяными глазами уставилась на Гюльтен.

— Ничего не хочу! Уходи!

Она выпила одну за другой еще несколько стопок. Встала, пошатываясь, добралась до спальни и как подкошенная рухнула на постель.

Кудрет с Идрисом приехали в касабу и пошли в самую большую шашлычную.

Жара, начавшаяся в марте, в мае стала невыносимой. В шашлычной, где плавал клубами табачный дым и стоял чад от жареного мяса, была такая духота, что с посетителей пот лил ручьями. Но все были возбуждены спорами и не обращали на это ни малейшего внимания. Члены разных партий были единодушны лишь в одном — в вопросе о религии.

Кудрет Янардаг «смело, масштабно и ярко» говорил о том, о чем не каждый скажет, и это вызывало симпатии людей пожилых.

— Религия — вот в чем вопрос! — воскликнул Кудрет. — Наш благороднейший в мире народ может отказаться от еды, может отказаться от воды, но может ли он хоть день прожить без святой веры? — Он обвел всех взглядом, ожидая ответа. Но люди, опьяненные его речью, молчали. Тогда он повысил голос: — Я вас спрашиваю, отвечайте! Можете вы хоть день прожить без святой веры?

Слушатели вздрогнули, словно от оплеухи, и закричали:

— Не дай аллах!

— Никогда!

Кудрет поднял руку. Наступила тишина.

— В таком случае, братья мои, в таком случае тот, кто придет к власти, должен это иметь в виду прежде всего.

К Кудрету подошел высокий парень, тот, что готовил шашлык, и передал ему конверт.

— Что это такое? — спросил Кудрет.

— Письмо, бей-эфенди. Вам лично… От какого-то журналиста…

Кудрет вскрыл конверт и быстро пробежал глазами послание:

«Бей-эфенди!

По поручению редакции я совершаю поездку по Анатолии. С огромным удовольствием выслушал то, что Вы говорили о святой вере. Я тоже убежден, что без нее народ погибнет. Не соблаговолите ли принять меня? Был бы счастлив взять у вас интервью…»

Почерк был знаком Кудрету, очень хорошо знаком, но кому же все-таки он принадлежит?

— Где этот человек? — спросил Кудрет у парня.

— Здесь, бей-эфенди…

— Пусть подойдет.

Письмо было написано по-арабски, и Кудрет положил его на стол, так, чтобы все это видели. Почти тотчас к нему подбежал Длинный и с величайшим почтением взял его за руку. Но Кудрет отдернул руку, и Длинный не успел ее поцеловать. Сердце у Кудрета екнуло, но Длинный, видимо, заранее подготовился к своему появлению. Кудрет сразу успокоился и, сделав удивленные глаза, будто впервые видит его, сказал:

— Ну что вы, что вы! Пожалуйте!

Почтительность Кудрета заставила всех проникнуться уважением к гостю. Его усадили за стол.

— Добро пожаловать, бей!

— Добро пожаловать!

— Здравствуйте, бейим!

— Здравствуйте!

Длинный, выдав себя за журналиста, играл свою роль великолепно. Он во всеуслышание заявил, что, увидев и услышав однажды Кудрет-бея, был поражен его речью и решил взять у него интервью…

В актерском таланте Кудрет не уступал Длинному.

— Итак, вы хотите получить у меня интервью? — Он покосился на сидевшего рядом Идриса и добавил: — Нынче же вечером… Идрис-бей, сходите, пожалуйста, в гостиницу и распорядитесь, чтобы нам подготовили соответствующий зал.

Идрис вскочил:

— Будет сделано, бей-эфенди!

«Все-таки приехал, ишак, — подумал Идрис. — Недаром у меня все время в ушах звенело. Что же будет дальше?»

Проклиная все на свете, Идрис вышел из шашлычной.

Кудрет предложил Длинному стул, на котором только что сидел Идрис:

— Пожалуйста, садитесь вот сюда!

— Что вы, эфендим, как можно, — стал отказываться Длинный, — ведь это место вашего секретаря, а я…

— Пожалуйста, эфендим, прошу вас!

Длинный робко сел на стул, не выпуская из рук своего огромного черного портфеля. Совсем недавно он выпил, закусил шашлыком, но чего там!..

— Ракы? Вы заказали ракы? — неодобрительно спросил Кудрет. — Не надо! Ради бога! Кстати, откуда вы пожаловали?

— Из Стамбула, эфендим…

— От какой газеты?

— «Голос кустарей и лавочников».

Кудрет долго молчал, будто припоминая название, потом сказал:

— Впервые слышу о такой газете.

— Вы и не могли о ней слышать. Газета небольшая, но ждет счастливых дней, когда сможет заняться настоящими важными проблемами.

Кудрет остался доволен ответом и задал новый вопрос:

— Полагаю, вы поддерживаете нашу партию?

— Не сомневайтесь, бей-эфенди. Если хотите знать мое мнение, то я считаю, что на выборах народ отдаст предпочтение партии, к которой принадлежит ваше высочество, ибо таково веление крови, текущей в его жилах.

— Слыхали, друзья мои? Слыхали, что соблаговолил сказать этот господин? — в сильном возбуждении воскликнул Кудрет. — Наш народ, повинуясь велению собственной крови, во имя своего блага будет голосовать за Новую партию. Потому что Новая партия…

Его речь как две капли воды походила на все предыдущие. Только произнес он ее с особым подъемом. И причиной был Длинный, великолепно игравший свою роль. И это без всякой подготовки!