— Не бойся. У такого медведя, как ты, не заболит. Послушай-ка лучше, что я тебе скажу!

Длинный замахнулся:

— Ты за что меня медведем обзываешь, носорог! Я ведь обидеться могу…

— Ну, шутки в сторону! Хочешь, сосватаю тебя за Дюрдане? Ифакат Дюрдане-ханым, пардон, ханым-эфенди!

— За эту старуху? Я тебе, скотина, не старьевщик!

— Не старьевщик? Да из тебя, шельмец, из самого давно песочек сыплется. Сколько тебе стукнуло?

— Возраст тут ни при чем. Я еще мужчина.

— С каких же это пор?

— С тех самых, как мать произвела меня на свет! К тому же…

— Ладно, ладно. Как говорится, все знают, что роза за цветок. Шутки шутками, а баба Дюрдане что надо. Ненасытная!

— Ты-то откуда знаешь? — подмигнул Длинный.

— Знаю по опыту.

— Выходит, хочешь подсунуть мне свою любовницу?

— Но ведь ты женишься на ней по шариату!

— Не в ту дверь стучишься! Подлец я или дурак?

— А то нет? — выпалил Идрис, поддразнивая его, будто они были в кофейне «Месеррет» или в своей конторе на Джагалоглу.

— Ах ты, недоумок! — Длинный бросился на Идриса. Тот метнулся в сторону. И если бы не Кудрет, дело кончилось бы дракой.

— Слышите, вы, кретины! Внизу подумают, что с привязи сорвались ишаки. Все уверены, что беи — точнее, беи-эфенди — сейчас решают важные политические проблемы. Успокойтесь, не то опозоримся!

Первым утихомирился Длинный и сел на свое место, бросив Идрису:

— Не болтай, недоумок, чего не следует.

— Садись и ты, Идрис, на свое место, — сказал Кудрет.

— Ладно, брат. Твое слово для меня закон!

— Знаешь, что мне пришло на ум? — спросил Кудрет Длинного, как будто ничего не произошло.

— Пока еще не научился искусству угадывать чужие мысли, как ты.

— Тогда послушай. Что ты скажешь, если я велю Дюрдане переселиться в Анкару?

— Будешь держать ее там как запасную?

— Нет, конечно.

— А для чего?

— Выдам за свою тетку.

— Зачем тебе понадобилась тетка?

— Я ведь, как только стану депутатом, перееду в Анкару.

— Будешь со старушкой жить?

— Ну что ты, дорогой!

— Тогда зачем она тебе?

— Ну и тупица ты! Пойми же…

— Понял… Устроишь на квартире тетушки публичный дом…

Кудрет усмехнулся. Длинный покачал головой:

— Клянусь, по тебе веревка плачет!

— С чего ты взял?

— Еще спрашивает…

— Ну хорошо. Во всяком случае, разве нам не понадобится гарсоньер[67], когда я перееду в Анкару?

— Ты думаешь, понадобится?

— Представь, подцепили мы женщин, так не в гостиницу же их вести.

Идрис захихикал. Заметив это, Длинный сказал:

— Ай-я-яй! Даже Идрис смеется.

— Что значит «даже»? Разве я не человек? — огрызнулся тот.

— Спроси об этом старшего брата Кудрет-бея. Услышишь, что он скажет.

Кудрет расхохотался, но тут же стал серьезным. Мысль, высказанная им в шутку, показалась ему достойной внимания. А почему бы нет? Только для такого дела и годится Дюрдане.

— Напишу-ка я ей письмо…

— О том, что собираешься превратить ее будущую квартиру в гарсоньер?

— Ну и глуп ты! Да разве можно о таком писать, болван!

— Что же ты ей напишешь?

— Чтобы в Стамбуле продала свою часть дома, купила в Анкаре квартиру и ждала, когда соизволит пожаловать к ней ее повелитель.

Длинный зевнул. Глядя на него, зевнул и Идрис.

— Пойду-ка я на боковую, бей-эфенди.

— И я тоже…

Длинный и Идрис встали.

— Ну что ж, дрыхните, — сказал Кудрет, — а у меня еще дела.

Оставшись один, Кудрет стал прохаживаться по гостиной, и мысль о Дюрдане созрела окончательно. Он сел за стол и стал писать:

«Моя душа, моя душечка, моя дражайшая и сладчайшая!»

Кудрет не скупился на нежные слова. Время от времени он останавливался, улыбался и хихикал, представляя себе, как возрадуется эта спятившая старуха «из придворных», получив его письмо. Он предлагал Дюрдане срочно продать часть дома в Стамбуле, получше спрятать деньги за пазуху и переехать в Анкару. Купить там приличную квартиру в малонаселенном районе, привести ее в порядок, обставить. Скоро выборы, он непременно станет депутатом меджлиса и сразу переберется в Анкару. Само собой, у них должна быть квартира, соответствующая их высокому положению.

Кудрет поднялся, заложил руки за спину и снова походил по гостиной. «Представлю ее всем как свою тетку. Это вполне правдоподобно. Не брать же мне жену, которая старше меня на двадцать лет!»

Кудрет пробежал глазами написанное, понял, что переборщил, порвал письмо и принялся за новое, более серьезное. Долгое молчание объяснял неопределенностью своего положения, которое лишь сейчас упрочилось благодаря тому, что по милости всевышнего народ с каждым днем благоволит к нему все более и более. Вполне возможно, что в самом скором времени он станет депутатом меджлиса. Впрочем, никаких «возможно». Его избрание в депутаты — дело решенное. Это ясно как божий день. Поэтому он просит ханым-эфенди продать часть своего дома и переехать в Анкару. Благородное происхождение и тонкий вкус помогут ей, он в этом уверен, купить в Анкаре квартиру, подобающую депутату, и обставить ее должным образом. А потом пусть наберется терпения и ждет своего Кудрета. Но ждать ей придется совсем недолго. Посему, не теряя времени…

Письмо пришло как раз в то время, когда Дюрдане уже потеряла всякую надежду. Старушка всполошилась, нацепила на нос две пары очков и, трепеща от волнения, прочла несколько раз кряду долгожданные строки. Ее восторг был близок к экстазу. Словно влюбленная до безумия девица, она бросилась в спальню и зарылась лицом в подушки. Потом снова и снова перечитывала письмо.

Значит, он вышел из тюрьмы? Занялся политикой? Будет депутатом? Боже, как это прекрасно! Была она женою губернатора, а теперь выйдет за депутата! Вот оно, милосердие всевышнего! Не оставаться же ей всю жизнь вдовой! Не зря ей снилось, будто они с Кудретом взбираются на гору, высоко-высоко. Ей было страшно, но Кудрет взял ее за руку и сказал: «Иди, женушка, не бойся! Я ведь здесь, рядом с тобой». Взобрались они на гору или нет — этого она не помнит, потому что проснулась. Проснулась и долго целовала собственную руку, ту самую, за которую ее держал во сне Кудрет. Вещий сон! Она и раздумывать не станет. Продаст свою часть дома, купит в Анкаре квартиру, обставит, словом, поступит так, как пожелал ее Кудретик.

Соскочив с постели, Дюрдане кинулась на кухню, оттуда виден был дом повитухи. Там никого. Какая жалость! Ей так хотелось похвастаться, чтобы эта старая карга лопнула от зависти!

Дюрдане напудрилась, накрасила губы, накинула легкое манто и побежала к бакалейщику.

— Счастливой торговли, главный бакалейщик!

— Добро пожаловать, барышня! Спасибо на добром слове!

— Смейся, смейся! Посмотрим, что ты запоешь, когда я покажу тебе письмо Кудретика!

— А ну, покажи!

От бакалейщика Дюрдане помчалась к одной соседке, потом — к другой, к третьей, делясь со всеми своей радостью. Ее Кудретик, слава всемилостивейшему аллаху, весточку прислал. А она грешила на него, думала, обманул или счел, что не пара она ему, потому как старше на целых двадцать лет. Ведь совсем молоденькие от него без ума! Да, ей шестьдесят, но, как говорится, мечеть рухнула, а михраб на месте[68]. Она-то себя знает. Лицо у нее свежее, розовое, можно обойтись без пудры и румян.

Ей говорил об этом сам Кудрет. Значит, он остался доволен той ночью. Пусть теперь сгорит от зависти его косоглазая Шехвар…

А Шехвар и в самом деле не находила себе места, хоть и не подавала виду. О письме знал не только бакалейщик — весь квартал. И как это могло прийти Кудрету в голову жениться на старухе да еще написать ей такое нежное письмо? Спятил он, что ли? Пусть женится, заводит новую семью, но только не с этой сумасшедшей старухой!