Что творится со мной? Я внезапно услышал себя. Я услышал свой голос, идущий откуда-то издалека, голос мой вне меня, голос мой вне ее и меня, как сквозь время, как эхо в ледовой пещере, голос, как бильбоке, по кривой и окольным путем, театральный и радиоголос, голос полый и гулкий, неясный и синий.
Что творится со мной? Я внезапно увидел себя. Я увидел свой возраст, без зеркала, без отраженья, без игры в зеркалах, — человека поблекшего и потерявшего цвет, уничтоженного и разрушенного человека; я увидел в чертах его тысячу и одного муравья его лет, их пути продвижения, их терпеливую трассу, семенящие быстрые лапки, на спинках тяжелую ношу — непомерных размеров травинки, былинки, соломинки, белые яйца пирамиды… Какой пирамиды? Что такое болтаю я — возраст, его муравьи… Да, изволите видеть, — муравьи пережитых годов.
Что творится со мною? Я вдруг самого себя понял. Понял сразу все то, о чем я говорю, и все то, о чем я говорил, безрассудство свое, свой язык, как расколотый молнией ствол, проникающий в тело и в мысли огонь, разгребающий мертвые листья огонь, ту змею безрассудства, за птицей бегущую вслед, за парализованной ужасом птицей, за птицей, теряющей чувства, чувство слов, чувство точных, единственных слов, когда вместо них произносишь другие слова… Кто и что произносит? Ведь молния, дерево, птица, змея — это только я сам, мой язык; это город, запруженный транспортом, — сигналы молчат навсегда, навсегда отказали светофоры и стрелки маршрутов; что уж там! — полицейского нет на посту, в два ряда на стоянках машины, доставка в запретное время, — и какой-то один грузовик, чтоб найти себе место, маневрирует долго, — один грузовик с грузом раненой совести, угрызений, сомнений, душевных страданий и минеральной воды.
Что творится со мной? Или я уж не тот человек с фотографий анфас, или в профиль, или вполоборота? Я, однако, собой недурен, особенно вполоборота, человек с фотографий отдельных; как мысли его, фотографий на дне выдвигаемых ящиков, в смятых картонных коробках, человек с биографией, как у меня, — о-ла-ла! — как она начинает гоняться за мной, биография эта! Ничего уже, в сущности, больше не следует делать, старина, с биографией этой, — уж ее ненадолго осталось. Почему? Что такое? Что я говорю? Ненадолго? В чем дело? Ты понял? Ты не понял? Конечно! Однако ты стал туповат. Я тебе говорю, что ненадолго хватит твоей биографии. — То-то! Уловил наконец? Наконец раскумекал, как видно, если можно судить по тому, какую ты скорчил гримасу. Да, гримаса в три четверти, вполоборота гримаса. Отвратительная, уверяю тебя, и о многом она говорит.
Что творится со мною? Ужели теряю я голос? Или это не голос, а путь? О, французская речь с игрою созвучий и смыслов! Или если во мне уже больше ничто не играет, уже больше ничто не желает играть, не желает играть ни в слова, ни в рулетку и уже никогда не будут доиграны игры и не будет уже ничего — вы же видите сами, уже ничего не выходит и вертится все вхолостую — разновидность игры в поддавки. Это черное? Нет, это красное! Нечет и чет, чет и нечет! Никого у столов, и столов никаких, ни игры, ни рулетки, ни ставок, но зато говорят о монете, как будто бы ей не везет, если слишком приблизить, не сдвинув ни влево, ни вправо, что ее увлекает машина и выбора нет между красным и черным, удачею и неудачей. Ну, а вдруг неудача? Жестоко и неумолимо — проиграть навсегда, проиграть навсегда.
Что творится со мною? Я знаю жестоко и точно, что я должен сказать, но я устремляюсь в обход, я стараюсь схитрить, ухожу, уклоняюсь от того, чтобы это сказать, и при этом я делаю вид, будто это совсем не нарочно. Никогда, никогда мне настолько еще не казались слова приспособленными для трик-трака, для реальности этой игры, для машины, что делает деньги, но я не плутую, я не хочу плутовать и железную рухлядь не стану трясти — эту рамку для шариков, эту систему ловушек, и мигающий свет, и капканы его, и приемы глотанья удачи моей, эти щели и складки, кувыркания и закоулки, этот круг скаковой, все подвохи, подкопы, могильные склепы, ров для братской могилы… Достаточно чуть сплутовать, сплутовать лишь немного, лишь самую малость, но я не сплутую ничуть.
Что творится со мною и с песней моей, с этой песней огромной, живущей во мне, пожирая меня постоянно? Почему вдруг отказ от нее, от моей патентованной песни, что уходит куда ей угодно — в жилища и в уши, — раздирая себя, заставляя мечтать о мечте и тираня мне горло несоизмеримостью слов, чрезмерность которых порой заставляет мечтать о созданьях из плоти и крови, таких же, как я, хотя бы таких, каким был я когда-то, прекрасным в три четверти, вполоборота, о созданиях в профиль и фас, дрожащих от песни, как золотая листва электроскопа. О эта дурная поэзия электроскопа, золотая листва, представления школьных глубин, представления вполоборота, образы дней молодых, золотая листва и внезапная песня, что приносит мне боль, заставляет стыдиться стыда, пожирает меня в итоге таким же манером, как песня твоя, Азнавур…
Что творится со мной? На железной дороге крушенье или сердце? Пожалуй, что сердце… Я знаю куда как отлично применение слов, назначение слов, искусство запутать словами, меру слов и манеру их преподносить, и тем хуже, что тут допускаю я неосторожность, ибо надо задуматься, куда тебе лучше ступить, и — ложись, ради бога, ложись! — ведь снаряды ложатся вокруг. Это тоже уже устарелые игры, эти штампы старинных сражений, но, однако, что делать, случаются же катастрофы. Для меня была, первой катастрофа в метро — ту станцию звали «Венки». Что стряслось там? Кто помнит об этом сегодня) когда даже станцию эту иначе зовут…
Это, стало быть, сердце… метро… Без цветов и венков… И вдруг электричество гаснет, все в страхе, все в страхе, вокруг замешательство, паника, страх, невнятица слов. А люди еще без привычки — ведь надо заметить, что это стряслось в начале эпохи метро, — люди ринулись прямо в аорту, по лестнице, прямо, во мрак; толпа, — невозможно представить себе, нестерпимо! — во мраке толпа и удушье тумана, туман проникает в глаза, в сознание, в рот — бога ради, ложитесь скорей! Куда, разрешите спросить, куда вы прикажете лечь? Темнота, духота, чернота, и дверей нет, и выхода нет, и понять ничего невозможно — анфас или в профиль? — и мужчинам, прекрасным вполоборота, женщины падают в ноги, затоптаны дети, и нет ничего, кроме силы напрасной и ужаса, нет ничего, кроме плеч, насилия стен, задыхания ночи, бесцельного бегства и буйства отчаянья, чудовищной схватки, холодного нота в закрытом преддверии смерти. Однако понять бы хотелось, услышать — хотя бы услышать, увидеть — хотя бы увидеть, пускай это только лишь ужас, кипящая каша или смерть, — хотя бы увидеть ее, эту смерть, уловить наконец смысл этого странного слова: смерть!.. И венки, и венки, и венки…
Что творится со мной? Где она, моя жизнь, все имевшее цену, все, чем жертвовал я для нее, все, за что умирал я, и вот превратился в мишень, и вокруг меня руки с оружьем, и стрелы, и копья. Стоит слово сказать, как оно открывает меня, озаряет ранимое место и самую слабую точку, выдает мое сердце толчками в груди. Вы меня настигаете, вы меня застаете на месте моего преступления в явном разладе с собой, — я раздет, и позор мой у всех на виду, это яркое солнце позора. Взять за горло меня вы готовы, потому что не тот я, кем я называю себя, и все это видят, и все в это пальцами тычут и чувствуют полное право поносить его, бить его, в счет его становиться умней — мол, того-то не стоило делать и, мол, до сих пор он своих заблуждений признать не желает и упорствует в верности глупой, а ему ведь хотели помочь, а он эту помощь не принял. Ну что же, тогда мы поймаем его за язык, и тем хуже ему — ведь всего-то ему надлежало не вертеть головой, оставаться всего только вполоборота и не признаваться — анфас или в профиль, никогда признаваться не надо. А теперь остается мне только нести наказанье за нелепость свою и за все, что идет ей вослед. Ну, а вы торжествуете целой толпой, всей тяжестью юности вашей, здоровья, и мышц, и способности лгать — ах, не стоило, право не стоило, бедный ты малый, ничем не прикрытый, чьи слова означают лишь то, что они означают, а вещи — такие, как есть, и ты их в лицо называешь настоящими их именами, как солдата — военный билет, полковая поверка.