— Папа!

— Борис Михайлович! — тронул Ахмет за плечо отца. — Владислав испугался, Люба дома одна… Успокойтесь… Идемте домой…

— А? Что? Ах да… Сейчас, сейчас.. — отец с трудом поднялся, он был бледен, как полотно. — Владислав… Люба… Да, да… Идемте… Ахмет, беги за лошадьми… Фома Кузьмич, помоги Дубову… Да, да, поезжайте в погоню… Это какое-то недоразумение… Это они наглупили… сгоряча…

Когда мы подошли к дому, Ахмет привел уже оседланных лошадей. Вооружившись, захватив факелы и продовольствие, Ахмет, Фома Кузьмич и Николай поскакали по направлению пещеры «Дорога в мир». За ними помчался Вещий. Со скрытой надеждой отец проводил взглядом отъезжающих.

— В добрый час! Помоги вам господи! — перекрестилась Клавдия Никитична.

В доме было тихо, пустынно. Войдя в свою комнату, отец опустился в кресло и долго сидел молча, не шевелясь, глядя в одну точку. Мне было жутко, но я боялся тревожить отца и сидел, тоже не шевелясь, потихоньку плача.

Проснулась Люба. Увидев нас, улыбнулась:

— Поймали сома?

Отец очнулся, с усилием встал, подошел к Любе, взял ее на руки, прижал к груди и, целуя, заплакал.

— Папа, я боюсь… Где мама?

— Мама… скоро вернется… Успокойся дочка…

Он утешал, ласкал нас — с глазами, полными слез.

Неслышно отворилась дверь, вошла Клавдия Никитична. Пригорюнясь, отирая платочком слезы, она долго смотрела на нас молча, наконец молвила:

— Борис Михайлович, полноте, что вы… Андрюша-то немного утих, уложила его в постель… Давайте одевать Любу. Где ваш сом? У лодок? Марфуга принесет… Тесто сдобное заведено… Без Кузьмича как-нибудь пироги сготовим…

Во время завтрака Марфуга сообщила, что из кладовой исчезло много продуктов, беглецы захватили хлеб, масло, сыр, мед, чай, копченое и соленое мясо. Очевидно они готовились заранее, обдуманно и предвидели далекий путь.

— И пулемет взял с собой Егорушка, — добавила Клавдия Никитична. — Может, к лучшему это? Все при случае оборониться чем будет.

— Андрей Матвеевич как себя чувствует?

— Плохо. Сидит в постели и все шепчет что-то… Боюсь, не помешался бы старик.

Гонцы возвратились ни с чем. За водопадом, где мы останавливались в прошлом году, следы их затерялись. Дальше искать их побоялись.

Отец выслушал рассказ гонцов безразлично. Он, видимо, был готов к этому. Андрей Матвеевич начал буйствовать. Пришлось его связать. Он сперва сопротивлялся, потом затих, бормотал изредка бессмысленные фразы, временами смеялся. Страшен был этот смех!

За несколько дней Дубов изменился до неузнаваемости: похудел, поседел, одряхлел. Припадки буйства прошли и сменились тихим безразличием. Сидя где-нибудь в укромном уголке, он улыбался, шептал что-то несвязное, забыл понятие о времени, не откликался на зов, не узнавал никого. Вначале за ним следили, опасаясь, как бы чего не натворил. Потом привыкли, тихий бред умалишенного старика перестал пугать. Лишь Клавдия Никитична порой плакала, ухаживая за мужем.

Дни шли тягучие, тоскливые. Отец почти не выходил из дому. Сидел, не шевелясь, в кресле или ходил по комнате. И думал, думал…

Люба каждый день спрашивала меня:

— Где мама? Почему она так долго не возвращается?

Стараясь развлечь сестренку, я уводил ее гулять в луга, в лес.

Но ни цветы, ни ягоды ее не привлекали. Бесцельно побродив по долине, мы усаживались где-нибудь на берегу озера и молчали. Иногда Люба падала ничком на траву и горько плакала. Сам глотая слезы, я успокаивал сестренку:

— Не надо. Любочка! Мама скоро вернется. Она поехала в город, а потом вернется за нами, и мы поедем домой… Все будет хорошо…

Однажды ранним утром отец вышел из дому. Тихо, стараясь не разбудить Любу, я направился за ним. Выйдя на крыльцо, отец долго стоял, задумавшись. В лучах утреннего солнца волосы его серебрились, он поседел за эти несколько дней.

С поля доносился звук кос. Фома Кузьмич, Ахмет и Марфуга заканчивали уборку хлеба. Отец медленно направился к ним. Вскоре я увидел, что он сменил Ахмета. Коса зазвенела в его руках.

Я прислонился к перилам крыльца и заплакал, чувствуя, как с каждой слезой с души спадает тоска.

Из дома вышла розовая ото сна Люба. Увидев меня плачущим, испугалась:

— Владек! Что с тобой? Где папа?

— Папа в поле, косит хлеб…

— Значит, папа выздоровел? — обрадовалась сестренка.

Общество наше повеселело. Отец вновь стал во главе его. Работа пошла более споро. Мы готовились ко второй зиме, заготовили хлеб, продукты, топливо, корма для скота. В августе был первый сбор меда. Старый повар угостил нас сладкой, густой, приятной на вкус и пьянящей медовкой.

Николай изредка заговаривал об отъезде. Он всегда оказывался один, всех сторонился, не принимал никакого участия в общей жизни, не работал, палец о палец не ударял. И видно было, что его съедает тоска и скука.

— Что ты, Коленька! — возражала ему всякий раз Клавдия Никитична. — Куда поедешь? Кругом война…

Отец много работал, находя в труде забвение.

Прошло лето, настали пасмурные осенние дни. Неожиданно быстро, в октябре, установилась зима, долина и взгорья нарядились в снежные одежды. Мы вновь обновили лыжи и коньки.

— Ну, дети, — сказал однажды отец, — начнем с вами заниматься.

Со знанием дела и терпением отец преподавал нам русский язык и математику, географию, историю, музыку. Эти занятия велись ежедневно.

Фома Кузьмич, Ахмет, Марфуга всегда были чем-то заняты. Мужчины столярничали, мастерили мебель и ковры, разные хозяйственные изделия. Марфуга шила, вязала, чинила. Один Николай изнывал без дела, дремал, сидя в кресле, безучастный ко всему окружающему.

На отца иногда нападала хандра. Он молча ходил по комнате, изредка присаживаясь к радиоприемнику. Но потом брал себя в руки и принимался за какое-нибудь дело.

Андрей Матвеевич, уставившись взором в огонь камина, шептал что-то про себя одному ему понятное. Это было теперь его обычное состояние. Клавдия Никитична, пригорюнясь, жалостливо смотрела на мужа и сына. Она тоже за последнее время сильно осунулась, постарела, вообще сдала.

Так и шли наши дни…

А там в стране, за горами, свершались большие события. Глухим эхом, через радио, они доносились до нас.

Телеграф принес известие о взятии красными Перекопа и падении Крыма. Красные, вытеснив польские войска из Украины, глубоко вторглись в пределы Польши, овладели Львовом, подходили вплотную к Кракову.

Выслушав сообщение о разгроме и бегстве белогвардейцев из Крыма, Николай Дубов пришел в бешенство:

— К дьяволу! Туда и дорога! Авантюристы, бездарные проходимцы!

Словно разбуженный криком сына, старый Дубов вскочил, лицо его исказилось:

— Вспомнил! — закричал он так, что все содрогнулись. — Они ограбили, разорили меня! Поймать! Вернуть! Казнить разбойников!

Старик бросился к двери, его едва успели задержать. Он отбивался с невероятной силой, сквернословил и, обессилев, затих. Его уложили спать.

Утром нас разбудил плач и причитания Клавдии Никитичны. Оказывается, старику удалось выбраться из комнаты, на крыльце он свалился со ступенек, ударился виском о выступ и замертво упал на землю.

«Долина роз» обзавелась кладбищем. Могила Дубова, прикрытая каменной плитой, приютилась под березой. Кладбище огородили частоколом, захватив березовую рощицу.

— Весной рассадим здесь цветы, — говорил Фома Кузьмич. — Кто знает, может и нам придется здесь опочить. Свято место не будет пусто.

Схоронив мужа, Клавдия Никитична совсем притихла. Она дряхлела и таяла у всех на глазах. В апреле, в разгар весны, и ее схоронили.

Ко второй зиме поселок наш обстроился, вырос. Стал уютней жилой дом, в комнатах прибавилось мебели, а на кухне утвари. Днем, в перерывах между уроками, мы с Любой катались на коньках, на лыжах. Чтобы дать нам возможность порезвиться, отец перенес некоторые уроки на вечер.

Осень была сухой, зима — малоснежной, весна — холодной, затяжной. Прошлогоднего наводнения не повторилось, озеро едва вышло из берегов.