— Да ведь тут со скуки умереть можно… Посмотрите на Ирину Андреевну — изводится от тоски. Разве ей тут место?

— Скучно — это верно. Потерпеть придется немного. Придет время — побываем и в Москве, и в Питере, на курортах, за границей побываем. Шалишь! Дубова в землю не вгонишь! Поживем еще, поработаем! А сейчас куда денешься? Домой или в завод свой, на прииск, — нельзя: красным в руки. До границы не доберешься. Один выход — отсидеться здесь. Вы думаете, я о себе только забочусь? Нам, старикам, что! Умрем ли в этой долине, как в монастыре! О вас, сыновьях, забочусь. Чтобы род наш не пресекся, чтобы фирма Дубовых жила и процветала.

Не раз я слышал споры матери с отцом. Отец уговаривал ее потерпеть, обождать.

— Ах, терпеть, терпеть! — говорила мать. — А жизнь проходит…

Начался сенокос. Ахмет и Фома Кузьмич косили траву, мы с Марфугой огребали, ворошили сено. Отец возил копны, метал стога. Над лугами стоял запах цветов, ягод и благоуханных трав.

— Сенокос здесь — первый сорт! — умилялся Фома Кузьмич. — Такие бы луга да в наше село! В Пермской губернии лугов не мало, да все не такие. Сено здесь, что шелк, — мягкое, питательное.

За год жизни в долине старый повар посвежел, стал подвижней, моложе с лица.

— Кому как, а мне здешняя жизнь в пользу, — говорил он.

Удивительный человек этот Фома Кузьмич! Здесь, в «Долине роз», такая обстановка, что все мы живем в кучке, у всех одни интересы, все одинаковы, равны, никто никого не нанимает, каждый должен сам вносить свой вклад и нести какую-то долю труда и обязанностей. И здесь особенно наглядны все привычки, все склонности, все черты характера каждого человека. На мой взгляд, испытания, выпавшие на нашу долю, обнаружили, что лучшие из нас — это мой отец и Фома Кузьмич. Оба они деятельны, изобретательны, оба любят труд. Изо всех Дубовых, по-моему, все-таки лучше других старик Андрей Матвеевич. А оба его сынка — трудно даже решить, который хуже. Злой, самовлюбленный бездельник Георгий — самый, пожалуй, отвратительный из всех, живущих в «Долине роз». Ему под стать только англичанин, которого я с каждым днем все больше ненавижу. Николай Дубов, при всей его начитанности, при всей его любви к книге, — жалкое, ничтожное существо.

Нравится мне Марфуга. Хорошая, работящая женщина. Наш Ахмет — тоже прелестный. Открытая душа, честные глаза и полное доброжелательство к людям. А ведь любить людей, желать сделать им добро — разве это не самое драгоценное свойство человека?

Вот о моей маме я не знаю что сказать. Я, конечно, люблю ее. Я очень много думаю о ней, чем взрослее становлюсь, тем больше думаю… Почему она всегда и всем недовольна? Чего ей недостает? И мне иногда кажется, что она… не очень любит папу… Или это только кажется? Говорят, у детей, когда они подрастают, появляются критические настроения. Может быть, я вступил в этот возраст? Не знаю. Мне трудно об этом судить…

Начали поспевать хлеба. Быстро сжали, убрали пшеницу. Под руководством отца соорудили мельницу. Еще с весны облюбовали два камня, обтесали их на жернова. Мельницу наладили на водяной силе.

— Пошла! — с торжеством восклицал Фома Кузьмич. — Теперь только подавайте зерна!

Испекли хлеб из зерна нового своего урожая. Это был чудесный хлеб! Он был тем более вкусный, что хлебный паек в последние месяцы вообще был мал, выдавали сухари, пекли пресные лепешки. Размол новой муки был крупноватый, но хлеб удался на славу. Хмель запасен был с осени, так что дрожжами кухня обеспечена.

— Завтра пироги испечем из свежей собственной муки! Справим годичный юбилей нашей жизни в долине. Отпускаю на торжество две бутылки коньяку и бутылку мадеры, — сказал Дубов.

— Печальный юбилей, — тихо молвила мать.

Не дожидаясь пирога, к вечеру напекли из свежей муки сдобных, на молоке и масле, лепешек и коржиков. Ели их за чаем, похваливая.

— А завтра пироги будут с рыбой, сыром, грибками и ягодами, — обещал Фома Кузьмич. — Пойдем в ночное — сомов и сазанов ловить.

На рыбалку в ночное пошли отец, Фома Кузьмич и я. Расставив засветло снасти на большую рыбу, мы легли отдыхать вблизи озера в шалаше.

— Утром пораньше встанем, будет самый клев, — говорил отец. — А сейчас — на отдых.

На заре мы поднялись и, забрав удочки, прикорм, наживу, пошли к лодкам. В одной разместился Фома Кузьмич, в другой — мы с отцом. Отплыли на середину озера, стали возле камышей, спустили сетки с прикормом, забросили удочки… Ждем…

Небо над вершиной горы пунцовело от зари. Озеро не шелохнулось. От воды струился пар. Еле слышно шептали метели тростника. Громко заквакала лягушка и смолкла. Через минуту ей ответил целый хор. И опять все стихло. Крякали утки в камышах, тоненько перекликались утята. Внезапно на горе, высоко над озером, раздался трубный звук, эхо его заполнило всю долину.

— Лось трубит, — пояснил отец.

В эту минуту невдалеке, где расставлены были жерлицы, раздался плеск и шум. Удилище хлестало по воде.

— Сом, наверное!

Махнув нам рукой, Фома Кузьмич направил лодку в направлении жерлиц. Мы тронулись туда же.

— Ого! — торжествующе воскликнул повар. — Зверюга сильный! Помогайте!

Общими силами стали вытягивать натянувшуюся струной лесу.

— Веди к берегу, на отлогое место, — приказал отец. — Иначе не вытащим.

Оставив лодки, мы вышли на берег, подтягивая лесу. Мелькнула большая темная усатая голова…

— Ну, конечно, сом! Вот и пироги! — торжествовал Фома Кузьмич. — Если бы у нас был рис или саговая крупа!.. Да ничего, и со свежей капустой выйдет неплохо. Масла не пожалеем… Эх и жирный сомище! Деликатес!

Наконец мы вытащили сома на берег. Могучий хвост рыбы обдал нас водопадом брызг. Поняв бесцельность сопротивления, сом затих, разметавшись на прибрежной траве, покрытой росой. Величиной он был аршина полтора, жирный, блестящий.

Прочно привязав сома за жабры на бечеву, мы опустили его в воду. Сначала он с минуту лежал смирно, тяжело поднимая жабры, расправляя плавники. И вдруг ринулся вглубь… Бечева загудела. Закачались, клонясь к воде, ветви тала, к которому мы привязали нашего пленника. Бросок… Второй… Третий… Сом вновь затих и загулял спокойно по воде.

— Так-то лучше, — одобрил Фома Кузьмич. — Поедем, закинем еще на счастье. А через часок можно и домой.

Не успели мы сесть в лодки, как вблизи раздался топот бегущего человека. Это был Андрей Матвеевич. Но в каком виде! В белье, босой, волосы непокрытые, спутаны…

Подбежав к нам, он упал в изнеможении:

— Убежали…

— Кто убежал?

— Георгий… Рисней… И она…

— Кто она? — побледнев, спросил отец.

— Ирина Алексеевна…

Отец пошатнулся и опустился на землю рядом с Дубовым. Зажав голову руками, он стонал, как от жестокой физической боли.

Вскоре прибежали полуодетые встревоженные Николай и Ахмет.

Охая и плача, приплелась Клавдия Никитична, сопровождаемая Марфугой.

— Проснулась я ночью, — рассказывала, заливаясь слезами, Клавдия Никитична, — вижу: не спит Андрюша, ходит да охает. Сердце, говорит, болит, неспокойно чего-то. Смотрю в окно — светает, рано еще. Приляг, говорю ему, отдохни, пройдет. Нет, говорит, посижу я. Он присел, а я смотрю на него, успокаиваю. А глаза так и смежает сон. Сама не заметила, как задремала. И вдруг — как закричит Андрей Матвеевич: «Убежали! Ограбили!» Помертвела я от страха, поднялась, в комнату сыновей бросилась… По дороге заглянула под кровать Андрюши и обомлела: нет чемодана с ценностями… В комнате холостых один Николай мечется, путается с одеждой. Бросилась к вам, Борис Михайлович, — никого, одна Любочка спит. Я на крыльцо. Вижу — Андрюша к озеру бежит, только белье мелькает… «Батюшки, — кричу, — утопится, помогите!..» Николай и Ахмет обогнали меня… Господи, да за что же кара такая?.. Сын родной изменил, родителей бросил, обокрал… Мать пресвятая богородица…

— К дьяволу! — закричал, вскакивая, Дубов. — Догнать! Вернуть!

Отец все сидел, зажавши голову руками, и стонал. Мне стало страшно.