— Ну-ну. И должны идти с повернутой назад головой?

— Беда в том, что у вас нет неудовлетворенной потребности познать окружающий мир и самого себя в нем.

— Мама, это абстракция.

— А я терпеть не могу эмоциональную глухоту. Хорошо, что ты не врач.

Она приходила к нему, спящему, подолгу сидела, задумавшись. Потом шла к кровати Пашки и, успокаиваясь, шла в свою комнату.

Иван жил, как он сам выражался, по оптимальному варианту. У этого «варианта» была своя философия, с которой Ирина Павловна все чаще встречалась и на работе. Ее приносили из медицинского института молодые коллеги Ирины Павловны. Рядом с сыном, этими молодыми коллегами Ирина Павловна быстро уставала, начинала чувствовать себя старой, отжившей свое. В конце концов ей становилось скучно с ними, потому что можно было наперед угадать их желание, поступок, слово.

И не зря Иван говорил всерьез о своем оптимальном браке. Она даже как-то услышала, когда Иван говорил со своим школьным приятелем по телефону, мол, у него оптимальная жена. Это значило: никто никому не мешает. Они и не мешали друг другу. Каждый работал над своей диссертацией, каждый готовил сам себе завтрак, каждый гнал от себя мысли, как о катастрофе, о появлении ребенка.

Павка ошарашил всех после десятого класса заявлением о том, что будет «водилой». Они и в толк не сразу взяли. Он пояснил, что это значит водить машину, лучше «очень грузовую» типа «Урал».

— Это у тебя от дедушки, — тут же заулыбалась бабуля. — На Дальнем Востоке он водил машину-полуторку, воевал тоже на полуторке и на пенсию бы тоже, конечно, ушел из машины, любил он свою работу. — И тут же дрогнул ее голос, как всегда, когда вспоминала погибшего на войне мужа. — Иди, Павлуша, иди, золотой, на машину.

Перед самой армией, прорвавшись в кабинет директора завода, он потребовал посадить его на машину, развалился в кресле и пообещал не выйти из кабинета до тех пор, пока «не удовлетворят энтузиазм молодежи». Директор, на грани удивления, распорядился посадить Павлика на машину, которая возила кислород.

— Я — самый главный человек на заводе, — вонзая зубы в ватрушку, докладывал на другой день Павлик. — Не привези я кислород — весь завод остановится.

Частенько в конце рабочего дня он звонил Ирине Павловне из телефона-автомата и потом ждал ее у больницы.

А потом он написал заявление и попросил направить его служить в Афганистан. Никто этому дома не удивился, кроме Ивана. Он даже собирался сходить в военкомат.

— Не сметь! — выпрыгнул на середину комнаты Пашка. — Не сметь перешагивать порог военкомата!

Проводив его в армию, Ирина Павловна по привычке частенько заглядывала в переулочек, где Павлик дожидался ее в машине, и, вздохнув, шла пешком до дому. Странное дело, Пашка, такой крученый, был надежней обстоятельного Ивана.

«В сущности, наша молодость бесконечна, — думала Ирина Павловна, выходя на асфальтовую дорожку вдоль речки Алмаатинки. — Все эти мамины кремы, примочки из трав — сами по себе ерунда. Это продолжение ее беспокойной сути, одно из движений ее молодой души. И почему я отказалась от последней операции? Что это — малодушие? Разве я устала? Я уступила, нет, отступила. Этак легко можно начать доживать. Выходит, молодость — это готовность к преодолению? В том числе и себя?»

Навстречу шли в обнимку двое. Все в группе знали, что это Игорь и Инна, волжане. Парень бесконечно висел на девушке, а она, обхватив его рукой за талию, беспрестанно заглядывала ему в лицо. Третьим с ними был магнитофон. Так они и ходили всюду, словно демонстративно деля мир на «мы и все остальное». Игорь то и дело чмокал Инну, словно загодя зная, что всем они могут только нравиться и что это в порядке вещей.

— Какие красавцы! — восторгалась за обедом Анна Петровна, соседка Ирины Павловны по столу. Они с мужем приехали из Свердловска. — Посмотри, Илюша, он ее под локоток держит точно так же, как ты меня в молодости. — Анна Петровна, розовея щеками, нежно смотрела на мужа.

— Мама, я тебя на людях так не стеснял, — тихо вносил поправку Илья Ильич, — я действительно только под локоток и осмеливался тебя держать, мне казалось, ты оскорбишься, если я обниму тебя за плечи прилюдно.

В такое путешествие — через горы на Иссык-Куль — они, пожилые люди, отправились вторично. Три года назад Илья Ильич перенес инфаркт и решил, что до болезни его довело безделье в первый же год после ухода на пенсию.

— Вы знаете, Ирочка, — доверительно, узнав, что Ирина Павловна врач, говорила Анна Петровна, — наверное, страх — одна из причин ранней смерти. После инфаркта Илюша не мог спать ночью — боялся, что с ним снова может повториться этот ужас. Он бодрствовал и ночами в кресле. И врач сказала, будто он сердце превращает в тряпку. И мы решили жить сначала.

— Как? — Ирина Павловна вскинулась, ожгло воспоминание о Павлике.

— Сна-ча-ла! Словно не было инфаркта, выхода на пенсию, ни-че-го! Мы начали рано вставать и шли куда глаза глядят. Однажды познакомились с маркшейдером, и он повел нас под землю — смотреть, как строится свердловское метро. Он нам подарил каску, и мы обезумели от восторга. И дети наши, представьте, нам позавидовали! Илюша сказал: «Мама, надо к золотой свадьбе прийти с легким дыханием». Вас не удивляет, что он меня зовет мамой?

— Признаться, как-то непривычно.

— У нас трижды родились двойняшки, потом у Илюши умерла молодая сестра, и мы взяли ее троих детей. В доме пищало, верещало, звенело с утра до вечера: «Мама! Мам! Ма!» И однажды Илюша, смешавшись, тоже позвал меня: «Мама!» Все очень смеялись, но вот так и пошло.

Встречая их на берегу Алмаатинки, Ирина Павловна не раз взгрустнула. Они шли, держась за руки, два седых человека, внимательных друг к другу, к желаниям друг друга. Ей остро хотелось вот так же идти рядом с мужем, слушать картавый перекат горного потока на валунах, идти через речку по зыбкому канатному мостику, крепко держась за руку мужа.

Вечером, во время ужина, инструктор объявил об отъезде их группы завтра на Иссык-Куль с ночевкой на турбазе в горах.

Рано утром, как во все дни отпускной недели, Ирина Павловна бесстрашно окунулась в ледяную воду Алмаатинки, насухо растерлась жестким полотенцем и, присев на скамейку, подставила лицо ранним, но жарким здесь южным лучам солнца.

Инна и Игорь тоже ходили по утрам на речку. Шли, как всегда, обнявшись. Инна скинула сарафанчик и быстро вбежала в воду, с визгом тут же выпрыгнув обратно. Ирине Павловне чем-то симпатична была эта девчонка, так нелепо прилепившаяся к Игорю. Игорь, не унимая магнитофона, с которым никогда не расставался, сел на противоположный конец скамьи. Он словно не замечал Ирины Павловны, хотя вот уже семь дней они тут встречались, и вообще все в их группе сразу перезнакомились друг с другом. Стоило Ирине Павловне посмотреть на этого Игоря, она невольно находила много общего между ним и Иваном. Ну, во-первых, это пренебрежение ко всему, что вокруг, эта сосредоточенность на себе, во-вторых, явное любование своей независимостью.

Прыгала в воду из утра в утро одна Инна. И как ни звала она Игоря, он довольствовался споласкиванием лица.

Ирина Павловна впала в легкую солнечную дрему, отрешившись от этой пары.

— Ты что, с ума сошла?! — вдруг вырвал ее из блаженного состояния взвизг Игоря.

Ирина Павловна разлепила ресницы. Инна, блестя на солнце каплями воды на загоревшем теле, должно быть, прильнула к спине Игоря сразу из студености горной речки. Разочарованная, сникшая, она стояла позади него, а он, повернув к ней голову, зло повторял, не то утверждая, не то спрашивая, не сошла ли она с ума.

Ирине Павловне вдруг вспомнилось, как прошлой зимой муж отогревал ее руки у себя на груди. Они ходили тогда на лыжах, и у нее застыли руки. А он приговаривал, отогревая их: «Мы такие нежные, нас надо беречь. Мы такие сильные, от нас в чужое сердце течет жизнь…»

Она пошла назад, к турбазе. И какая-то досада, обида за эту девочку Инну колыхнулась в ней.