– Поэты всегда выражаются неточно, – вмешался в разговор Энгельс. – Георг хотел сказать: если утверждение принадлежит Гиппократу, значит, его можно принять. Так, Георг?

– Так.

Энгельс и Георг Веерт были знакомы давно, еще с той поры, когда Энгельс по настоянию своего отца служил приказчиком в Манчестере на бумагопрядильной фабрике, а Веерт – в Брадфорде комиссионером одной немецкой торговой фирмы. Брадфорд расположен в тридцати милях к северу от Манчестера. И отчасти именно это обстоятельство было причиной того, что Веерт и Энгельс однажды встретились.

Познакомившись, Веерт и Энгельс выяснили, что в их судьбах много общего: оба с юных лет восстали против религиозного фанатизма и ханжества своих родителей, обоим была уготована судьба торговцев – Веерт в четырнадцать лет стал учеником купца в Эльберфелде, на родине Энгельса, затем служил бухгалтером в Кёльне, приказчиком у купца в Бонне, а вот теперь – комиссионером торговой фирмы в Брадфорде. Сойдясь ближе, Энгельс и Веерт обнаружили, что они одинаково потрясены нищетой рабочих, бесчеловечностью английских фабрикантов, жестокими порядками в работных домах, что оба они мечтают об одном и том же: как можно скорее вырваться из пут торгашества и посвятить себя делу революции…

Веерт громко разговаривал, громко смеялся, громко читал свои стихи против короля:

Брейер сказал:

– Окно открыто, нас могут услышать на улице. Подумают, что стихи против бельгийского короля.

– Они против всех королей! – ответил Веерт, чем заслужил аплодисменты Филиппа Жиго, Карла, Женни, Энгельса, Себастьяна Зейлера и Ленхен.

– Зейлер, – сказал Энгельс, – отправьте эти стихи Веерта в ваши газеты.

– Придет время – отправлю, – улыбнулся в ответ мудрый Зейлер, руководитель корреспондентского бюро, снабжавшего многие немецкие газеты сообщениями по Бельгии, Франции и Германии.

Зейлер был самым старшим из всех присутствующих, ему недавно исполнилось тридцать пять лет. После одной из бесед с Карлом и Фридрихом он сказал: «Вы же знаете, что я давно разделяю коммунистические взгляды. Но газеты, которые снабжает корреспонденциями мое бюро, еще далеки от этого. Подождем революцию».

Поэтому в ответ на слова Зейлера «Придет время – отправлю» Энгельс воскликнул, смеясь:

– Подождем революцию!

– Если хотите – да, – сказал Зейлер. – Подождем.

– Мне пришла в голову блестящая мысль, – заговорил долго молчавший Жиго. – Вы можете меня выслушать? Господа! – повысил он голос. – Вы можете меня выслушать? Да перестаньте же хохотать! Не понимаю, что такого смешного вы нашли в словах Ленхен.

Жиго был, пожалуй, прав: ничего смешного в словах Ленхен не было. Она лишь сказала Брейеру, который пустился в рассуждения о недопустимости революции («Революция может привести к пролитию крови», – сказал он): «А вы, господин Брейер, что делаете вы, когда у человека болит голова? Вы пускаете ему кровь».

Эти-то ее слова и вызвали дружный смех. Смешны были не сами слова, а то изумление, в какое пришел Брейер, не находя слов, чтобы достойно ответить Ленхен.

– Господа! Господа! – замахал руками Жиго. – Да послушайте же меня!

Хозяева и гости успокоились, Карл сказал:

– Право же, давайте послушаем Филиппа. Ведь у него блестящая мысль. Какая, Филипп?

Все хотели засмеяться снова, но Карл потребовал тишины.

– Мысль, быть может, не такая уж и блестящая, – пошел на попятную Филипп, – но в ней, как мне кажется, что-то есть… Я о детях…

– Прекрасно, Филипп, – поддержал его Зейлер. – О детях – это прекрасно. И всегда интересно. Особенно для тех, у кого есть дети. Слушаем вас, Филипп.

– Надо по-новому воспитывать наших детей, – сказал Жиго. Дети должны быть не такими, как мы. Надо взять на себя труд и воспитать их добрыми, щедрыми, честными… И вот вырастет совсем новое поколение людей, которое само откажется от всего, что сегодня мешает нам жить счастливо. Старые люди уйдут. И вместе с ними уйдет старый мир. Придут новые люди, новое поколение. И новый мир.

– Да-а, – сказал Карл. – Мысль и впрямь блестящая, благая. И далеко не новая. Странно, однако, не это. Странно, что она пришла в голову вам, Филипп.

– Я и сам уже успел подумать об этом. Но пришла… Жиго развел руками.

– Очень хорошо, – сказал Карл, – когда люди желают добра другим людям. Плохо другое: желать несбыточного добра. А это все равно что не желать его вовсе.

– Почему несбыточного? возразил Брейер. – Почему несбыточного! Что за самоуверенность такая? Почему несбыточного!

– Хорошо. В таком случае ответьте мне на вопрос: кто воспитает детей такими, как предлагает Филипп? Где вы возьмете таких воспитателей?

– Ну, надо позаботиться…

– Вот! Надо позаботиться. Иными словами, надо воспитать воспитателей. А кто воспитает воспитателей? Опять воспитатели, о которых надо позаботиться… Разве вы не видите, что это дурная, а потому неосуществимая бесконечность. Чтобы воспитать новое поколение, воспитатели должны быть сами воспитаны. Вот и весь ответ, из которого вытекает, как вы заметили, господин Брейер, наша самоуверенность. По-настоящему воспитывает только жизнь. И она, вы это знаете, воспитывает сегодня не блаженных добрячков, а пролетариев. Они новое поколение. И они построят новый мир. Своими собственными методами. Извините. – Карл встал из-за стола и ушел в кабинет.

– Черт меня дернул за язык, – проговорил Жиго виновато. – Я ведь и сам прекрасно понимал, что говорю чепуху. Но очень хотелось… У меня сегодня очень доброе седце.

– Ничего страшного, – успокоила всех Женни. Вы думаете, что Карл рассердился и потому ушел. Но это не так. Я уже хорошо изучила своего мужа. Сделав вид, что рассердился, он ушел в кабинет покурить. Кто мне не верит, может заглянуть в дверь кабинета.

– Я загляну, – сказал Энгельс.

Карл стоял у раскрытого окна и курил.

– Ты почему ушел? – спросил его Энгельс.

– Знаешь, – Карл обнял Фридриха за плечи, – работать хочется. Всякий праздник – потерянное время. Я это всегда чувствую…

Они работали по восемнадцать часов в сутки. Это был режим Маркса. Энгельс быстро к нему приспособился. Но случалось, жаловался. Не Карлу жаловался, а Женни, находя в ней полное сочувствие. Однажды он показал ей письмо от Джулиана Гарни из Лондона – ответ на его письмо, которое он передал Джулиану с Веертом. В своем письме Джулиану Энгельс рассказал о том, как он и Карл работают над книгой. Гарни написал:

«Когда я сообщил своей жене о вашей весьма философской системе писания вдвоем до трех-четырех часов утра, она заявила, что такая система для нее не годилась бы и что, если бы она была в Брюсселе, она подняла бы бунт среди ваших жен. Она не возражает против организации революции при условии, чтобы эта работа производилась по системе сокращенного рабочего дня».

Приехал Эдгар Вестфален, брат Женни. Приехал без гроша в кармане. Карлу и Женни жить стало труднее, но веселее. Впрочем, вскоре удалось пристроить Эдгара к делу: Зейлер взял его в свое корреспондентское бюро.

В конце марта с рекомендательным письмом от Григория Толстого, с которым Маркс познакомился в Париже, пришел русский помещик, Павел Анненков. Богатый русский помещик, но вольнодумец, как отрекомендовал его в письме Григорий Толстой. Вольнодумство же в России, писал далее Григорий Толстой, вполне современная болезнь. Привычная с той поры, когда молодые русские офицеры вышли на Сенатскую площадь в Петербурге с оружием в руках в декабре двадцать пятого года. Считает себя революционером, но не революционер. Влюблен в русскую литературу. Говорит, что только в ней, в русской литературе, еще стучит свободолюбивое сердце русского народа. Друг Гоголя. Большой знаток Пушкина и один из первых его биографов. Прекрасный собеседник, эрудит. Жаден до всего нового. Просто приятный человек. Скучает, путешествует. Жаждет великих событий, мировых потрясений. Верит в пробуждение русского народа.