Но какой стороной они обернутся к его милой Женни? Какими тревогами? Какими лишениями?

Конечно, это будут и его тревоги, и его лишения. Но и тихая жизнь не для него. Впрочем, выбор сделан давно. Он и Энгельс подошли вплотную к важному открытию. Впереди непочатый край работы, теоретической и практической, философской и журналистской, научной и пропагандистской.

В день отъезда из Парижа Карл получил от Энгельса письмо. Энгельс писал ему и раньше. И в тех, предыдущих, письмах он жаловался на свою судьбу, полагая, что проведет в Германии полгода, а может быть, и год. Досадовал на себя за то, что не знает, как начать с отцом разговор об отъезде, писал о своем горячем желании как можно быстрее покинуть Бармен.

Последнее письмо Фреда консьержка вручила Марксу, когда он уже выходил из дому. Прочел его на ходу, а потом перечитал в дилижансе. Фред по-прежнему бранил судьбу и себя. «Я веду здесь жизнь, – писал он, – какую только может пожелать самый отъявленный филистер, тихую и спокойную, благочестивую и почтенную, сижу в своей комнате и работаю, почти нигде не бываю, стал солиден, как истый немец. Если так будет продолжаться, то я боюсь, как бы господь бог не простил мне мои писания и не пустил меня на небо. Уверяю тебя, я тут, в Бармене, начинаю пользоваться хорошей репутацией».

Далее Фред сообщал, что по настоянию стариков-родителей четырнадцать дней проработал в конторе, но бросил, потому что торговля – гнусность и мерзость. Что, сидя в конторе отца, он придумал способ, как в ближайшее время покинуть Бармен: он напишет что-нибудь предосудительное с точки зрения полиции, и это будет предлог для того, чтобы перебраться за границу.

Карл будто слышал слова, которые выкрикивал, слегка заикаясь от волнения, Фред: «Довольно! На пасху уеду! Я не могу больше этого вынести!»

Карл попробовал набросать на листке портрет Фреда. Не получилось.

Он закрыл глаза и какое-то время сидел так, с закрытыми глазами, и улыбался: он видел Фреда, веселого, голубоглазого. Фред что-то говорил, размахивал руками, то и дело поглядывал на него, на Карла. Потом взял свою трубку, раскурил ее, и его лицо исчезло в табачном дыму…

Ветер не унимался. Ухал, проносясь вдоль окон. Иногда стучал по стеклам снежной крупкой, взвизгивал, рассекаемый ветками деревьев.

Карл погасил лампу и снова лег в постель. И это было очень приятно – лежать в теплой и мягкой постели и слушать, как за окнами буйствует холодный северный ветер.

После завтрака Генрих Бюргерс спросил Карла:

– Итак, к Майнцу?

– Разумеется, к Майнцу, – ответил Карл. – Но потом – к Фрейлиграту. Непременно к Фрейлиграту. Мне следует исправить то, в чем провинилась перед ним некогда «Рейнская газета».

– В чем же она провинилась перед ним?

– Она назвала его «врагом свободы и удостоенным пенсии стихотворцем». Лихо?

– Лихо, – согласился Бюргерс. – Но ведь и было за что.

– Да, было. Прусский король так полюбил стихи Фрейлиграта, что назначил ему ежегодную пенсию в триста талеров. Надо думать, за беззубость, за экзотические картинки, которые рисовал в своих стихах Фрейлиграт. Гервег показывал мне письмо Фрейлиграта той поры. Фрейлиграт обвинял Гервега в том, что тот превратил поэзию в служанку политики. Каково? А через год сам выпустил книгу «Символ веры», книгу, насквозь политическую, отказался от королевской пенсии и уехал из Германии. Этим он загладил все свои прежние грехи. Я должен ему об этом сказать, Генрих.

– Вы питаете слабость к поэтам, – сказал Бюргерс. – Видимо, это объясняется тем, что вы сами когда-то писали стихи. Или я ошибаюсь?

– Отчасти. Я действительно когда-то упражнялся в стихосложении. Но моя слабость, как ты сказал, Генрих, объясняется другим. Новому поколению нужно преподнести новый мир в мыслях и стихах. Это сказал Фейербах. И мне его слова очень нравятся, Генрих. Новый мир в мыслях и стихах.

Фердинанд Фрейлиграт также снимал номер в гостинице «Буа-Соваж». К своей радости, Карл застал у Фрейлиграта Гейнцена, с которым был знаком со студенческих лет. Гейнцен представил Карла Фрейлиграту и тем самым избавил его от лишних объяснений.

Фрейлиграт приятно басил, был приветлив. Приглашая Маркса и Бюргерса войти в номер, сказал: «Прошу вас, юноши!» – и повел широко рукой, напомнив этим жестом Бакунина.

Он был одет в восточный халат, расшитый причудливым орнаментом, на голове его красовалась турецкая феска, да и усы у него были на восточный манер, как на картинках, изображающих турецкого султана.

– Тесновато, тесновато, – басил Фрейлиграт, усаживая гостей. – Как видите, очень много места занимаю я сам… Итак, вы бывший редактор «Рейнской газеты»?

– Да, – подтвердил Карл.

– Вот, – поднял назидательно палец Фрейлиграт. – Бывший редактор бывшей газеты. А я был, есть и буду поэт.

– Два поэта, – сказал Карл.

– Объясните, – потребовал Фрейлиграт.

– Один поэт, влюбленный в восточную экзотику, другой – поднявший голос в защиту униженных и обездоленных. Один вполне пригодный для того, чтобы стать придворным поэтом, другой – чтобы стать трибуном революции.

– Все верно, – помолчав, сказал со вздохом Фрейлиграт. – Вы пришли пожать мне руку?

– Да, – ответил Маркс.

– Тогда жмите! – Фрейлиграт протянул Карлу руку. – Крепче жмите! Я сам восхищен своим поступком. Как я послал ко всем чертям прусского короля, а?!

– Отлично послали, – сказал Карл.

Фрейлиграт раскатисто захохотал, встал и обнял Карла, который поднялся ему навстречу.

Адвокат Карл Майнц уже был в своей конторе и принял Маркса и Бюргерса сразу же. Быстро прочел рекомендательное письмо, которое дал Карлу в Париже Бернайс, удовлетворенно кивнул головой и спросил:

– Сразу же приступим к делу?

– Если можно, – ответил Карл.

– Вы твердо намерены поселиться вместе с семьей в Бельгии?

– Да. Вынужден.

– Именно в Брюсселе?

– Брюссель – прекрасный город, сердце Брабанта, столица Бельгийского королевства… Так, кажется, начинаются рассказы всех путешественников, побывавших в Брюсселе.

– И это все, что вы знаете о Брюсселе, доктор Маркс? – Глаза адвоката сузились в хитром прищуре. – У некоторых немцев есть один большой порок: полагая, что Германия – пуп земли, а сами они – носители высшего разума, немцы ничего не хотят знать о других землях и народах. Это национальное немецкое чванство меня раздражает. А вас, доктор Маркс?

– Если я отвечу, что оно раздражает и меня, вы ведь мне не поверите, – улыбнулся Карл. – А потому продолжаю рассказ о Брюсселе. Этот прекрасный город возник в начале нашей эры. Где-то здесь, на острове Сен-Жери, находился лагерь германских племен…

– А, все-таки германских! – захохотал Майнц. – Все-таки германских!.. Кто поднял в небо великолепную башню брюссельской ратуши?

– Ян ван Рейсбрук, – не задумываясь ответил Карл. – В пятнадцатом веке.

– Отлично! Кто казнил графа Эгмонта? Надеюсь, вы знаете, кто такой граф Эгмонт?

– Граф Эгмонт Ламораль казнен Филиппом Вторым в тысяча пятьсот шестьдесят восьмом году за бунт против Испании. Драму «Эгмонт» написал великий немецкий поэт Гёте, а музыку к ней – великий немецкий композитор Бетховен.

– Вы отличный немец, – сказал Майнц, вытирая слезы, выступившие на его глазах от смеха. – Эгмонт был казнен здесь, в Брюсселе, на Большой площади, которую вы недавно пересекли, направляясь ко мне… Впрочем, довольно об этом. Вы меня развлекли, доктор Маркс. Моего дурного настроения как не бывало. А настроение у меня до вашего прихода было отвратительное.

– Можно узнать – почему? – осторожно спросил Карл.

– Нет, нет, – улыбнулся адвокат. – Ни со мной, ни с моей семьей ничего плохого не случилось. Причиной моего дурного настроения была вот эта книга. – Он показал книгу. – Ее написал Жак Пеше, архивариус полицейской префектуры Парижа. Она о самоубийцах. Самые ужасные и самые нелепые истории… А вы меня развлекли. Я очень рад знакомству с вами, доктор Маркс. Итак, приступим к делу?