Улыбаясь и любовно посматривая на жену, он гладил руку дочери.

Когда через полчаса Мансур Хакимович появился на пороге кухни в темно-синей пижаме, Мунира чуть не уронила вилку, которой доставала из кипящего на сковородке масла перемяли. Перед ней уже стоял не тот чуточку суровый и официальный с виду подполковник, которого они встретили на аэродроме, а ее очень домашний, очень родной и уютный папа.

— Что, иль отца не узнала, Мунира?

— Если бы ты знал, папочка, как тебя сразу изменила эта пижама… — ласкалась девушка к отцу. И вдруг спохватилась. — Ой, мои перемяли, наверно, подгорели!..

Чай пили долго. Отец с удовольствием ел свои любимые пирожки, обмакивая их в катык, похваливая дочь. Суфия-ханум радовалась, что наконец-то в сборе их маленькая дружная семья.

Ильдарский встал, распахнул окна, выходившие на озеро.

— Помнишь, Мунира, строки Тукая?

И он на память прочел известные строки поэта:

— Ты не только Тукая, и Такташа когда-то хорошо знал, — говорит Суфия-ханум, став рядом с мужем у окна, — Помню, как ты декламировал его «Мукамай».

— Да, было дело… Признаться, стал забывать. Пожалуйста, достань мне, Суфия, сборники Тукая и Такташа. А сейчас сыграй-ка, дочка, «Кара урман».

Мунира охотно исполнила любимую песню отца. Облокотись на рояль, задумчиво слушал он старинный напев «Дремучего леса», Перед ним оживала его юность…

Простой деревенский парень, с неразлучной тальянкой, он распеват этот «Дремучий лес» на сонных улицах захолустной татарской деревни, будоража чуткий сон девушек. Далеко позади осталась пора, когда даже случайная встреча молодого человека с девушкой считалась позором и нередко кончалась трагедией для обоих.

Играя, Мунира то и дело посматривала на отца. А он ничего не замечал, уйдя в свои мысли.

— Папа, о чем ты задумался? — не выдержала она и, быстро перебирая пальцами, перешла на веселый мотив другой любимой песни отца — о девушке, которая потеряла свои золотые башмачки.

Вдруг Мансур Хакимович, сделав неловкое движение, тихонько охнул.

— Что, больно? — тревожно обратились к нему в один голос жена и дочь. — Давайте лучше посидим.

Они втроем устроились на диване, Мунира — между отцом и матерью.

— Ну, как с твоими планами на будущее, Мунира? — спросил Ильдарский.

— Я уже, папа, писала тебе.

— Ты спрашивала, как я смотрю на медицину. Что же, не могу не уважать эту науку. Врачи не раз выручали меня. Так уж и быть, признаюсь тебе, что не так давно один военный хирург мастерски удалил из твоего отца около двух дюжин осколков…

Мунира представила себе уже немолодого хирурга в накрахмаленной белой шапочке. Конечно, спокойствие его было чисто внешнее, когда он вступил в единоборство со смертельной опасностью, угрожавшей ее отцу…

— Я был бы только рад, если бы и моя дочь спасала жизнь людей, — сказал Ильдарский и, взглянув на сосредоточенную Муниру, понял, что его слова пришлись дочери по душе.

— Значит, и ты, папа, за медицину? — Мунира радовалась, что нашла поддержку у отца в этом давно мучившем ее вопросе.

И она разоткровенничалась с отцом. Еще совсем девочкой она задумывалась над тем, почему человек так обидно мало живет. Всякие там слоны, щуки, попугаи вдвое, втрое долговечнее людей, гениальных существ, научившихся пересоздавать самое природу. Она всегда верила, что наука обязательно найдет пути продления человеческой жизни никак не меньше чем до ста лет.

— И при коммунизме этого добьются! — взволнованно закончила Мунира.

Отец и мать обменялись взглядами, которые без слов говорили, как они гордятся своей дочерью.

— Ну, Суфия, теперь нам жить и жить.

— Уж, конечно, Мунира нам первым продлит жизнь, — сказала Суфия-ханум, любуясь зардевшейся Мунирой.

На другой день, когда Мунира вернулась из школы, отец предложил ей навестить вместе с ним старых друзей — Владимировых.

На улице Парижской коммуны Мансур Хакимович остановился. Это была бывшая Сенная, знаменитый «Печан базар», самое страшное место старой Казани. Здесь торговали сеном, мебелью, кожей, обувью, мылом. Правоверные казанские торгаши, ожиревшие от безделья, с утра до вечера злословили и издевались над прохожими, устраивали облавы на крыс, гонялись за бешеными собаками. В свое время тут не только женщины с открытым лицом — даже мужчине, одетому не по шариату, было небезопасно пройти; их обливали грязью, срывали головные уборы и даже угрожали смертью за вероотступничество. Это был темный мир прожженных татарских националистов и турецких шпионов.

Теперь только кое-где разбросанные низкие старые здания, когда-то служившие складами и лавчонками, напоминали о былом. Но и тех с каждым годом становиться все меньше и меньше, — их сменяют светлые многоэтажные дома.

— Меняется Казань, — довольный, проговорил Мансур Хакимович и зашагал дальше.

Через десять минут они уже были у дверей квартиры Владимировых.

Константина Сергеевича в Казани не было. Его на днях перевели в Челябинскую область, на партийную работу. Это было новостью даже для Муниры. Но Капитолину Васильевну и Таню они застали дома. Когда кончились расспросы и дружеские воспоминания, Мансур Хакимович спросил:

— Ну, а ты, Танюша, куда думаешь после десятилетки?

— В медицинский пойду, — уверенно ответила Таня.

— А почему же не в театральный, не в педагогический, например? — допытывался Ильдарский, улыбаясь.

— Я бы, Мансур Хакимович, не прочь и в театральный и в педагогический, — в тон ему с улыбкой ответила Таня, — но в моем распоряжении всего одна жизнь. Кроме того, медицина имеет две одинаково важные стороны — мирную и оборонную.

— Это, пожалуй, дельно, — сказал Ильдарский. — Слышишь, Мунира?

— У Тани всегда и все умно, папа. У нее и характер — кремень, — с искренним восхищением подхватила Мунира.

Домой они пришли, когда уже начало смеркаться.

— Где вы пропадали? Уже два раза самовар подо гревала, — встретила их ласковым упреком Суфия-ханум.

Наутро Мансур Хакимович улетел в Москву. Всего два дня побыл он с семьей. Мунира не могла даже проводить его до аэродрома — был экзаменационный день. Суфня-ханум долго, напряженно, до рези в глазах, смот рела вслед удаляющемуся самолету, который опять увозил ее мужа. Не думала она в эту минуту, что ее Мансур летел навстречу бурям и грозам, которые уже собирались над нашей родиной.

В напряженные дни экзаменов волновались не только выпускники, но и их родители.

Днем Рахим-абзы Урманов улучил минуту и прямо из цеха позвонил Саджиде-апа, чтобы справиться о делах Галима. Она с радостью сообщила, что сын опять получил «отлично» и теперь готовится к завтрашнему, последнему и самому ответственному экзамену.

Была уже полночь. Накрапывал теплый дождик, когда Рахим-абзы вернулся с завода.

— Что так поздно, атасы?[14] — спросила Саджидаапа.

— Акбулатов с Егоровым налаживали новое приспособление, ну, мы и задержались.

— Этот ваш непоседа Акбулатов, оказывается, беспокойный человек — ни тебе, ни Галиму не дает покоя. Вот экзамены идут, а Галим все с ним какие-то задачки решает…