В любую погоду. И до чего же хочется изобрести такую машину! Настоящий степной корабль полей коммунизма будет. Беда моя — знаний маловато… Голова работает, а науки не хватает…

У меня есть один приятель — летчик. Однажды он мне говорит: мы, дескать, крылатые люди, у нас, мол, горизонт широкий. «У нас — все ново. А у вас — земля. Вам с дедовских времен все известно». — «Заврался ты, говорю, дружок. Залетел высоко, а от жизни отстал. Если бы ты знал, какие умные агрегаты делаем мы, строители сельскохозяйственных машин!.. И если уж говорить о широких горизонтах, то надо вспомнить о колхозных полях. Вот где раздолье! Есть где развернуться мечте…»

Ильяс прищурился, протянул мускулистую руку, плавно покачал ею, словно показывая, как там, на неохватных колхозных полях, колышется золотая ветвистая пшеница.

— Коммунизм, брат, как я думаю, это самый высокий урожай, какой вообще способна дать земля.

— Здорово сказано! — вырвалось у Галима.

— А ты, случаем, не собираешься стать агрономом? — здруг спросил Ильяс, но по неловкому молчанию Галима понял, что такого стремления у юноши нет. — Не хочешь? Жаль, друг… А то бы вместе работали.

Долго еще Ильяс не сходил со своего конька. Показывал черновые эскизы основных деталей своего будущего комбайна. Рассказывал, что над конструкцией самоходного комбайна уже работают многие инженеры и ученые Советского Союза. Да и заводские инженеры кое-что делают. Ученые люди, конечно, сделают быстрее, и лучше. Но он, Ильяс Акбулатов, и его друг Николай Егоров не собираются жить на готовеньком, не такой у них характер, и вот решили на досуге пошевелить мозгами. Из капель собирается озеро. Пусть работа Ильяса и Николая будет каплей, которая потом вольется в большое озеро.

Галим удивлялся про себя богатству интересов этого слесаря, широте его мыслей и чувств и не мог не противопоставить им недавнего взрыва своего мелкого честолюбия. Под конец он немного устал, но продолжал слушать Ильяса с чувством душевного прояснения.

Не легко в восемнадцать лет сознаваться в ошибках человеку старше тебя и к тому же поглощенному большими, серьезными мыслями. Да и не хотелось Галиму рассказывать о своем неприглядном поступке.

А Ильяс даже и не подозревал, как вовремя помог он Галиму навести порядок в душе. Галим возвращался домой с таким чувством, будто насквозь пропитался свежим весенним воздухом.

Было далеко за полночь. Старики уже давно спали. Вокруг установилась тишина, лишь за окном неумолчно звенели провода. А погруженный в свои мысли Галим все еще бодрствовал в своей комнатке на берегу Кабана.

«Передо мной открывается бесчисленное множество дорог, — думал он, — а мне дана всего лишь одна жизнь. Мне хочется быть архитектором и строить такие дома, где было бы человеку светло, солнечно и радостно. Я хотел бы, подобно смелым седовцам, раскрывать тайны Ледовитого океана, использовать энергию приливов и подземных сил, менять течение Гольфстрима, обуздывать штормы и вечные льды. Да, я все хочу познать и уметь. Но я также вижу, как сгущаются тучи над нашей родиной. День и ночь фашисты — эти палачи человечества — куют оружие против нас. А в Советском Союзе разве найдется человек, который хотел бы войны? На что война Ильясу Акбулатову, если он мечтает о небывалом урожае, о самоходном комбайне?! Или моему отцу, который живет одной мыслью: как бы побольше дать первоклассных машин на колхозные поля? Нет, нам, советским людям, нужен только мир!

Интересно, о чем думает такой же юноша где-нибудь в Англии, Франции, Германии или Америке? Какие у него мысли?»

Когда Галим наконец заснул, он увидел себя у бушующего океана. Он хочет через океан подать руку юноше из далеких стран, позвать его строить новую жизнь, но какие-то драконы встали между ними и не дают нм сомкнуть руки. Где-то на самом горизонте из-за черносвинцовых туч виден краешек восходящего солнца, и Галим знает, что скоро оно одолеет драконов тьмы и озарит весь мир…

10

Каждый день в городе появлялись новые сообщения: «На Волге лед тронулся», «На Волге ледоход», «На Волге полный ледоход».

По ночам держались холода, но в полдень земля исходила паром. По пригретым холмам брызнуло первыми подснежниками. Мутная талая вода, ринулась в овражки. Разгалдевшись, как галки на закате, детвора приспособила под самодельные плотики все, что было можно, даже сорванные с петель калитки пошли в ход, — только бы нестись вольным корабликам по весело голубеющему разливу.

В воскресенье девушки потащили Хафиза, Наиля и Галима на Волгу. Выйдя из берегов, — воды властно захватывали пространство. Лишь кое-где подымались незатопленные островки с голыми кустами тальника, а в вышине кружились отощавшие грачи.

Молодые люди с непокрытыми головами стояли на высоком пригорке. Мягкий ветер шевелил пряди волос, словно перышком касался щек.

Могучая, стремительная, всегда молодая наша Волга! Нескончаемо проносились, сшибались с гулким треском зелено-голубые от солнца льдины, величиной с хороший деревенский дом.

На дальнем крутом юру, в дымке весеннего света, синел сосновый бор.

— Какой простор, как хорошо! — первым нарушил Наиль то состояние счастливого безмолвия, в котором, не стесняясь друг друга, замерли эти юноши и девушки, охваченные чувством внутренней связанности со всей молодеющей землей.

— Так бы жизнь прожить… в неудержимом движении, смывая любые препятствия, — вырвалось у Хафиза, не отрывавшего глаз от обширного, точно море, половодья.

Галим и Мунира держались так, чтобы никто не подумал, что в эти минуты величественного ледохода они заняты друг другом. И чем усерднее старались они скрыть это не только от других, но и от самих себя, тем яснее было остальным, что Галим и Мунира тяготятся своей ссорой и что не стоит мешать им помириться.

Получилось как бы само собой, что Наиль с Хаджар и Хафиз с Лялей тихо разошлись в разные стороны.

Галим с Мунирой и не заметили, как остались вдвоем. После всех размолвок, что произошли между ними, они впервые оказались лицом к лицу. У каждого сердца своя боль. Мунира не могла забыть его оскорбительной самонадеянности, Галиму трудно было простить ей Кашифа.

Хотя чувство звало к примирению, но юношески настороженное самолюбие мешало сделать первый шаг.

Мунира, заметив на несущейся льдине прилаженное каким-то шутником огородное чучело в черной шляпе, невольно рассмеялась.

У Галима вдруг вспыхнули скулы.

— Это двойник того самого салам-турхана, что с некоторого времени зачастил в ваш дом.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Муниры.

— А ты что же, следишь за Кашифом? — спросила она.

Галим видел, как задрожали у нее уголки губ и крылья тонкого прямого носа, но он шел напрямик:

— Нет, конечно. Просто я видел, что он опередил меня в тот вечер, когда ты попросила меня помочь по математике. Ты стояла у окна с книжкой в руках и потом пошла ему навстречу…

Огонек недовольства в карих глазах Муниры смягчился.

— Значит, ты все-таки приходил тогда?

И Мунира кончиками пальцев едва коснулась его руки, но Галиму мгновенно передалась искренность этого движения.

— Приходил, — сказал он, потупив глаза.

— Почему же не зашел? А я ждала, ждала тебя.

— Так ведь к тебе Кашиф…

— А что Кашиф? Я его не звала и не сочла бы невежливым сказать, что он мешает нам работать.

В словах и в голосе Муниры прозвучала такая милая естественность, что обиды у Галима как не бывало. Легко и весело полились слова, захотелось движения, и он предложил Мунире вернуться трамваем в город, — там они покатаются на лодке по Кабану.

Трамвай мчался по пригороду Казани со смешным названием Бишбалта, что означает «пять топоров», потом по дамбе, которая соединяет слободу с городом. По обе стороны дамбы плескалась чистая волжская вода, проникшая сюда из реки Казанки.

Сойдя с трамвая, Галим и Мунира пошли вдоль Булака, широкого канала, прорытого еще в петровские времена, и наконец добрались до берега озера Кабан, где на цепи качалась лодка. Галим засвистел. Мгновенно откуда-то — Мунире показалось, из подворотни — вынырнул мальчик с бритой головой.