— Мухтар, вынеси весла, — сказал ему Галим.

Мальчик исчез. Не прошло и минуты, как он появился с двумя самодельными веслами на плечах.

— Смотри, греби осторожно, я сегодня что-то боюсь воды, — сказала Мунира.

Галим обнадеживающе улыбнулся.

Мухтар оттолкнул лодку от берега. Галим сильными взмахами погнал ее на середину озера, полного в эту пору вешней воды из Казанки и Булака.

Мунира не бралась за руль. Она опустила руку за борт, полощась пальцами в воде, как это любят делать дети. Огромное озеро меняло на глазах свою окраску — убывали голубовато-розовые тона заката, на них плотно ложился холодный графит, а другая половина Кабана уже отливала тусклым свинцом.

Подгоняемые весенним ветром, неторопливо плыли облачка.

Галим повернул лодку, и перед Мунирой раскинулась верхняя часть Казани. Она как бы состояла из двух ярусов. Первый ярус начинался от самого берега озера, а второй, — за улицами Свердлова и Баумана и поднимался по склону все выше и выше. Новый, еще в лесах, финансово-экономический институт на горном выступе как будто висел над городом. Левее виднелись окна верхних этажей университета, в двери которого когда-то юным студентом входил великий Ленин. Еще левее, над крышами многочисленных домов, высились древние башни кремля.

С детства знакомый пейзаж родного города! Но в этот тихий и прозрачный весенний вечер Казань была похожа на далекий южный город, мирно покоящийся у синего моря.

— Я заметила, что, когда живешь в городе изо дня в день, — негромко заговорила Мунира, — перестаешь замечать его красоту. Мне иногда кажется, что красивые города где-то далеко, на солнечном юге, там, где я не бывала. Неужели, Галим, со стороны можно сильнее почувствовать красоту Казани?

— Я этого не думаю. Мне кажется… воспринять красоту… — Галим на секунду запнулся, — словом, дело не в том, откуда смотреть, а в том, чтобы у человека была любовь к красоте.

— Да, да, говоря философски, — слегка передразнила его лекторский тон Мунира и неудержимо рассмеялась.

— Напрасно ты иронизируешь… — начал было он.

— Ну, не сердись…

— Больше не спорю, не спорю, Мунира.

У Ботанического сада лодка поплыла под узкими устоями моста.

— Как бы не перевернуться, — опасливо посмотрела на быстрину Мунира.

А Галим будто нарочно все сильнее налегал на весла. Но и это не дало исхода бурлящей в нем радости. Тогда он запел, подражая модному тенору:

Возвращались уже в темноте. Откуда-то с берега доносились звуки гармоники. На Кабане мерцала лунная дорожка, Галим держал по ней лодку.

Мунира любила первые майские дни. Выедешь за город — от утренней и до вечерней зари все поет и ликует. Во ржи судачат перепела, где-то застенчиво щебечут воробьи. Вдоль Казанки луга пестреют душистыми фиалками, одуванчиками в пуху, болотными травами. Пчелы одна перед другой торопятся собрать мед с цветов. Уже показались в березовой роще белоснежные цветы земляники. Заливаются, свищут, щелкают соловьи Из Ботанического сада доносится отрывистое кукованье, сердито скрипят коростели в болотах Адмиралтейской слободы.

11

Но в этом году Мунира и не заметила начала июня. С утра — школа. После уроков, не задерживаясь, она спешила домой, убирала квартиру, готовила обед и снова садилась за книги. Предстояла серьезная проверка знаний за всю десятилетку.

И только поздно вечером, когда мать возвращалась из райкома, они за чашкой чая делились своими новостями, которых у Суфии-ханум было, конечно, гораздо больше, чем у дочери.

«Позавидуешь, сколько людей знает и видит мама. Наверное, самая трудная и вместе с тем самая увлекательная наука в мире — это наука о людях. В каждом человеке есть что-то неповторимое, особое, только ему присущее. Хорошо бы быть партийным работником», — думала Мунира, жадно расспрашивая Суфию-ханум.

Недавно в газете она читала об отце Галима, сменном мастере Рахиме-абзы Урманове.

— Не пойму, мама: что же он сделал такого замечательного?

— Видишь, партия всегда помогает людям, которые смотрят вперед и болеют за общее дело. Я была в цехе Рахима-абзы; у него чистота и порядок — душа радуется. Этот старый мастер не побоялся даже испортить отношения с начальством и первым поднял на заводе вопрос о том, что мастера надо освободить от беготни по любому поводу. Каков мастер, таков и цех, говорят рабочие. И это правильно. Мастер следит за дисциплиной, за техническим процессом… Понимаешь?

А Муниру интересовало уже другое:

— Мама, а как те заводские мечтатели, которые хотят изобрести самоходный комбайн?

— А, отозвалась Суфия-ханум, — Николай Егоров и Ильяс Акбулатов? Настойчивые ребята, работают и, я думаю, добьются успеха.

— Знаешь, мама, Николай — старший брат Нади Егоровой из двадцать второй школы.

— Тоже мечтательница? — улыбаясь одними губами, спросила Суфия-ханум.

— Наверно, раз она больше других дружит с Лялей Халидовой. Она собирается поступить в институт физической культуры, — сказала Мунира.

В субботу Суфия-ханум совершенно неожиданно пришла домой гораздо-раньше обычного. Обнимая дочь, она возбужденно воскликнула:

— Мунира моя, какая радость! Звонил папа…

— Папа? Откуда?

— Из Москвы. В восемь вечера будет здесь. Надо приготовиться к встрече и успеть на аэродром.

— Папа уже летит на самолете! — не верила своим ушам Мунира. — Какое счастье!

Суфия-ханум быстро переоделась, накинула белый передник. Мунира, собрав в охапку книги и бросив их в угол дивана, засуетилась.

— Мама, поставь, пожалуйста, утюг, я сама буду гладить папину пижаму.

— А чем же мы его угостим? — забеспокоилась Суфия-ханум. — Он ведь любит горячие перемячи[12] с катыком.[13]

— А у нас нет катыка…

На лице Муниры было столько огорчения, что Суфия-ханум не могла удержать радостного смеха.

— Я купила целую банку.

— Какая ты у меня догадливая! Дай я тебя, поцелую.

В половине восьмого за ними пришла райкомовская машина, и они помчались на аэродром.

В просторном зале ожидания было несколько человек. За стеклянной перегородкой сидел дежурный.

— Скажите, пожалуйста, самолет не опаздывает? — спросила Мунира.

— Самолет не казанский трамвай, он не может опоздать, — сказал дежурный с простодушной усмешкой.

До прибытия самолета оставалось несколько минут. Суфия-ханум и Мунира вышли на площадку. Долгий июньский день еще не кончился. Дул свежий ветерок, пахло бензином и полынью.

Наконец показался самолет. Сделав круг над аэродромом, он пошел на посадку. Суфия-ханум и Мунира не отрывали от него глаз.

Из кабины вышла какая-то женщина, за ней мужчина в штатском и только третьим — Ильдарский. Высокая, статная фигура в военной форме, открытое обветренное лицо, смелый взгляд и широкий с вмятинкой подбородок были так близки, так дороги Суфии-ханум, что она тут же забыла всю горечь долгой разлуки.

— Мансур… — прошептала она ему одному слышным голосом, — милый, как мы тебя ждали!

Дорогой, в машине, все трое говорили разом, и больше всех, конечно, Мунира.

— Постой, Мунира, — улыбнулась Суфия-ханум, — не выкладывай папе все свои новости сразу. Пусть и для дома что-нибудь останется.

Мансур Хакимович не сводил счастливых глаз с дочери. За те два года, что он не видел ее, Мунира изменилась неузнаваемо. Перед ним вставало далекое прошлое: восемнадцатилетняя порывистая Суфия и он сам в годы кипучей молодости…

— Пусть говорит, Суфия, пусть.