— Ильяс, друг, опомнись… Потерпи, дорогой. Не сдавай, — прошептал Андрей и, осторожно приподняв голову товарища, прижал ее к своей груди.

Акбулатова привел в себя настойчивый, требовательный стук. «Кто это стучится ко мне? Кто так добивается? Кому я нужен?» — тяжело вздохнул он и, окончательно придя в себя, понял, что это напряженно стучит измученной, натруженное пытками сердце Андрея.

— Лучше бы пасть нам на поле боя… Несчастливые мы с тобой солдаты, Андрей, — едва слышно, но уже в полном сознании прошептал он.

Тяжело было слышать эти слова Верещагину. И он возразил:

— Зато никто не скажет про нас, что мы были плохими солдатами. А сейчас?.. Что ж, и сейчас мы сумеем встретить свою последнюю минуту, не запятнав чести советского воина.

Акбулатов долго смотрел на узкую солнечную, ослепительно золотую полоску, заглянувшую в яму. Она казалась ему лучом самой жизни… далеким приветом от Нади. Но вот, видимо, тучи заволокли солнце, и золотая полоска исчезла.

— Что ж, смерть так смерть, — произнес он, когда в яме опять стало темно, — Не скрою… тяжело уходить из жизни, оставлять любимую… горько ей будет… оставлять друзей. Так хочется дожить до победы, вернуться на завод, всласть наработаться там, как работали до войны… А хороша будет жизнь, Андрей, когда на земле не останется ни одного фашиста. Знай трудись, изобретай, пускай на полный ход все твои замыслы, какие есть у тебя.

— Да, не будь проклятых фашистов, не сидели бы мы с тобой в этой яме, а делали бы каждый свое дело — на радость себе и всем добрым людям. Но уж раз фашизм зародился, сам он не уйдет. Выпалывать с корнем этот опасный сорняк, который глушит все чистое и живое, — кровное дело всех честных людей. Мы с тобой тоже потрудились над этим немало. Если и суждено нам погибнуть, так не зря гибнем.

Наверху раздались шаги. Двое солдат, разбросав ногами жерди и хворост, прикрывавшие яму, спустили вниз длинную лестницу. Тот, что был постарше, махнув на себя рукой, визгливо выкрикнул по-немецки:

— Один — наверх! Живо!

Верещагин и Акбулатов, подняв головы, с нескрываемой ненавистью смотрели на гитлеровцев. Наглость этих любителей курятины и чужого «жизненного пространства» сквозила даже в том, как они стояли у края ямы — подбоченившись и широко расставив обутые в тяжелые кованые ботинки ноги.

— Прощай, — сказал Верещагин, обняв Ильяса, и направился к лестнице.

— Нейн, нейн! — закричал гитлеровец и дулом автомата указал на Акбулатова.

Ни один мускул не дрогнул на лице Ильяса, когда он поднимался по ступенькам лестницы, хотя малейшее движение вызывало у него нестерпимую боль во всем теле.

— Держись! — крикнул ему вслед Верещагин.

Акбулатов уже был у самого края ямы. Он медленно повернул голову и, глядя в самые глаза товарища, сказал:

— Можешь не сомневаться во мне, Андрей…

Акбулатова повели по узкой тропинке в лес. После сырости, холода и тьмы ямы лес показался ему особенно прекрасным. Над головой с веселой деловитостью чирикали птички. Кроны деревьев чуть покачивались. Солнце, пробиваясь сквозь листву колышущихся на легком ветерке ветвей, рассыпалось по земле золотыми кружочками. Проходя по мосту, перекинутому через мелкую речушку, Акбулатов на мгновение задержался. Речушка напомнила чем-то ту, где в детстве Ильяс, смастерив из рубашки нечто вроде сачка, ловил рыбу.

Ильяса привели на небольшую, окруженную темнозелеными елями поляну. В стороне горел костер, рядом стояла бочка из-под керосина. Под самой разлапистой елью он увидел стол, за которым, подчеркнуто надменно сидел офицер-эсэсовец. Пенсне сильно сжимало переносицу его тонкого, хищного носа. Над ним заискивающе склонился широкоплечий финский офицер. В заложенных за спину руках он прятал горящую трубку, не решаясь, по-видимому, курить в присутствии большого начальства.

«Сегодня финны поручили допрос своим хозяевам», — подумал Акбулатов. А вчера его допрашивал тот самый финский офицер, что стоял сейчас позади немца.

Эсэсовец дробно постучал костлявым пальцем по столу и заговорил на ломаном русском языке:

— Вы убиваль наш офицер. Вы сообщали сведения о наших свой командование. Все это известно нам. Если вы хочет жить, отвечать на два мои вопрос. Первый: из какой часть есть ти? Второй: какие ваш новый часть подошель и где они концентрироваться?

Ни слова в ответ. Подняв обмотанную окровавленной тряпкой голову, Акбулатов смотрел на медленно плывущие на юго-восток тучи. «Счастливые! Они свободны. Не зная препятствий, плывут себе в сторону родины». Теперь Ильяс уже не сомневался, что ему не уйти живым с этой мрачной поляны, что пришли его последние минуты. Но он был тверд. Собрав последние силы, он думал лишь об одном — чтобы не уронить достоинства советского человека.

Побагровев, корчась от злости, эсэсовец что-то орал, временами нелепо взвизгивая и яростно стуча кулаками о стол. Но Акбулатов даже не слушал его. К чему?..

Вдруг сквозь крик эсэсовца Ильяс услышал почти над самым своим ухом нежное щебетанье. Он повернул голову и увидел качавшуюся на ветке быстроглазую желтовато-зеленую пичужку. Чем-то теплым, будто материнской лаской, повеяло от нее. В песнях и сказках родного Ильясу народа говорится: когда человек попадает в беду, его последний привет родным и любимой часто передают птицы.

«И ты, кошчыгым[26], передай последний салям от меня моей Надюше, моей Казани, всем моим друзьям. Скажи им — я умираю честно», — не сводя глаз с пичужки, думал Ильяс.

Будто услышав его мысли, птичка вдруг снялась с ветки и полетела. Ильяс проводил ее долгим взглядом и, как бы очнувшись, огляделся по сторонам. Сумрачные ели, словно потемнев от горя, застыли в полном оцепенении.

«Хоть бы Андрей остался жив», — мелькнуло в сознании Ильяса. Ему захотелось еще раз взглянуть на своего друга. Нет!.. Лучше не надо. Пусть не увидит он этой черной поляны. Пусть не надрывает своего сердца его, Ильяса, гибелью.

…Когда конвоиры привели Андрея Верещагина, скрутив ему предварительно руки веревкой, на поляну, Акбулатов стоял в бочке, укрепленной над полыхающим костром. Верещагин не сразу поверил своим глазам. Солдаты подбросили в костер сухого хвороста. Сильное пламя лизнуло бочку, из нее стал подниматься пар. А эсэсовец ходил вокруг, злорадно потирая руки и выкрикивая ругательства.

Верещагин рванулся было вперед. Но его держали крепко. Акбулатов видел его.

— Прощай, Андрей! — крикнул все больше охватываемый паром Ильяс. Потом он повернул перекошенное от нестерпимых мук лицо к врагам: — Палачи! Убийцы! Народ не забудет ваших черных дел!.. Все равно не заставите встать на колени. Нет!

Пламя вокруг бочки бушевало все сильнее. Акбулатов забился от страшных ожогов. Сознание его мутилось И все же, собрав последние силы, он выкрикнул:

— Да здравствует Советский Союз! Да здра…

Верещагин вне себя еще раз рванулся вперед. Ногами и головой он бил своих конвоиров.

— Ильяс! Ильяс, прощай, друг!.. — надрывался он, всем корпусом подавшись к осевшему на дно Ильясу.

Растерявшись на минуту, гитлеровцы, как свора собак, набросились на Верещагина. От боли за друга, от ярости к врагам он отбивался так отчаянно, что враги под его ударами отлетали, будто резиновые мячи. Но пришел конец и его богатырским силам. Солдатам удалось повалить Верещагина. Обозленные, они принялись бить его всем, что попадало под руку. Эсэсовец выхватил было парабеллум, но, видимо, надумав что-то более страшное, заорал на солдат:

— На цепь, на цепь его! Он бешеный!

Верещагина втолкнули в низенькую, похожую на медвежью берлогу землянку и надели на его правую руку цепь. Другой конец цепн был накрепко заделан в стене.

— Здесь не будешь драться, рус! — прохрипел гитлеровец, щелкнув замком наручника. — Здесь тебя крысы сожрать. Понимаешь? — Он пнул Верещагина ногой и зашипел, будто змея: — Подыхай! Ауфвидерзеен.

Верещагин остался один. Он не чувствовал ни боли, ни страха. После смерти Акбулатова ничто ему не было страшно. Он словно окаменел, только небольшие, сейчас и вовсе запавшие глаза его сверкали страшным огнем ненависти. Сердце его рвали навсегда, казалось, застывшие в ушах последние стоны друга.