Среди несвязных выкриков он очень точно определил судьбу своего поколения - показал рукой на березу, трепетавшую над их головами зеленой листвой:

- Вот поглядите…

Ватагин поднял голову и увидел на живом веселом дереве сухую золотистую прядь.

Едва ли не с последним Ватагин поговорил с полковником Ордынцевым. Остервенело желчный старик бубнил что-то о беспорядочном послужном списке, о пропавших фамильных ценностях и только по настоятельной просьбе советского полковника заговорил о своей дочери. Старик был трус. Он пришел по вызову, как в большевистский застенок. Он был из тех вызывающих брезгливость людей, за которых нельзя поручиться, как бы они со страха не выдумали чего и зря кого-нибудь не оговорили.

- Психопатка! Я понял это еще - в России, - сквозь зубы цедил каппелевский полковник. - Почему интересуетесь ею? Нашкодила, дрянь?

- Должен огорчить вас. Три недели назад она исчезла из Софии.

- Подлянка!

Старик, видимо, в самом деле не знал об исчезновении дочери, судя по тому, как немедленно развязался его язык. Он не мог ей простить того, что, имея богатейшего покровителя, годами не высылала нищему отцу даже подаяния.

Трудно было следить за его отрывистой речью. Он задыхался от воспоминаний. Он буквально брызгал слюной.

Сидя в своей богадельне, Ордынцев знал все о графе Пальффи и не прощал дочери ничего из того, что знал о нем. Он и сам был когда-то конный спортсмен и сейчас, дергая жилистой шеей, будто заново переживал ту неслыханную обиду, которую нанесла ему дочь, даже не познакомив его со своим возлюбленным. А он все знал: сын Пальффи находился в смертельной вражде со своим отцом, генерал-полковником венгерской армии Пальффи-Куинсбэри Артуром. Отец был коннозаводчик, влюбленный в английскую кровь. И ссора-то у отца с сыном началась с того, что восемнадцатилетний шалопай тайно скрестил лучшую английскую кобылу Миледи с персидским жеребцом Визирем. Отец выгнал его за это из дому. Так началась темная жизнь этого авантюриста…

Мешая прошлое с нынешним, Ордынцев называл несметного богача Пальффи-Куинсбэри чуть ли не кличкой: «Старым Q», сына его - сорванцом и персидским бродягой. И только однажды лицо его посветлело - он заговорил об одном из скакунов софийской конюшни Джорджа:

- Там у него стоял необычайно авантажвый Арбакеш!..

Немалого усилия стоило полковнику Ватагину вернуть каппелевца к судьбе его дочери.

- Она была недовольна жизнью? - спрашивал Ватагин.

- Она не попала в Париж… Не я этому виной! Ее судьба - София, Пловдив, Варна…

- Ее личная жизнь сложилась неудачно?

- Слишком много мужчин.

- Но был один, которого она искала всю жизнь…

- Бред сивой кобылы.

- То есть как же?

- Да так. Это вы о поисках поручика Леонтовича? Враки! - Старик протер запотевшие очки. - Параличный жених здравствует в Старой За горе. Чего там его искать - эка невидаль! Марина ему аккуратнейше помогала. Навещала его по воскресеньям. Как же оставить убогонького! Вот отца родного заточить в богадельню - это раз плюнуть…

Ватагин грузно поднялся. И старик тотчас тоже вскочил, подобрался.

- Вдумайтесь и отвечайте: вы утверждаете, что она не искала поручика Леонтовича и что ей даже… не казалось, что она его ищет?

Ордынцев ответил по-военному быстро:

- Не могу знать!

- Ну, а предполагать?

- Если вы настаиваете… Может быть, она интересничала, набивала себе цену в ожидании жениха.

- А еще что может быть?

Ордынцев оглянулся, чтобы еще раз убедиться, что его никто не слушает.

- Я от представителя победоносной русской армии ничего скрывать не буду. И покорнейше прошу учесть, когда вы будете решать кашу судьбу, что я ничего не скрывал, даже в мыслях не скрывал.

- Я прошу вас говорить откровенно, - терпеливо сказал Ватагин.

- Психопатка! - громко прошептал Ордынцев. - Все знают, что психопатка, но… с уголовщиной. Она до войны связала свою судьбу с крупным международным аферистом, попросту говоря, с вором. Француз он… Был громкий процесс, еще в Константинополе. Ей удалось избежать огласки, даже не фигурировала на суде. С кем она расплачивалась, чем она расплачивалась - не знаю. Но теперь-то вы понимаете, почему она не в Париже? Она боялась встречи с этим французом.

- При чем же тут поиски Леонтовича?

- Пальффи мог узнать ее тайну. Эти проходимцы всегда знают всё. А Марина больше всего боялась тюрьмы. Боялась, что ее имя свяжут с именем вора.

- И все-таки, при чем тут Леонтович?

Старик помолчал. Проглотил слюну и снова помолчал. Видимо, он чего-то опасался.

- Я могу вас уверить, что о нашем разговоре в Болгарии не будет знать никто, - скачал Ватагин.

- Я думал… Прошу вас запомнить, что это не факт, а я только думал. У нас тут есть досуг для размышлений… - Старик странно хихикнул. - Это шантаж. Может быть, Пальффи - одного поля ягода с этим французским каторжником? Может быть, он сам выдумал для нее эти поиски жениха, чтобы прикрыть какие-нибудь свои уголовные аферы? Не правда ли? Ведь почему-то она мне заплатила, то есть единственный раз она дала мне деньги, когда просила, чтобы я не проболтался, что Леонтович в Загоре… И я молчал. Учтите - вам первому… Думаю, все рушится. Думаю, теперь-то уж ей все равно.

- Можете быть свободны, - сказал Ватагин.

Ордынцев пошел к двери и вдруг задержался. Ничего не осталось от его военной выправки.

- Я попрошу у вас, господин полковник, соли.

- Что?

- Горстку соли прошу, дайте великодушно. - Он нищенски и добровольно унижался.

Никогда не любил Иван Кириллович прятать на допросах свой взгляд на веши. Тяжеловатый и ленивый в движениях, он был приветлив с людьми, зная, что страх редко рождает правду. Но если кто-либо вызывал в нем чувство брезгливости, он не скрывал этого.

- Выйдите к моей машине. Я прикажу адъютанту, он даст… - отчетливо произнес он, глядя на колючие желтые усы старика. - Кстати, скажите, не помните ли вы, как в январе 1919 года вы, каппелевцы, отступали по временному мосту через реку Иркут?

Держась за ручку двери. Ордынцев прислушался к вопросу, улавливая за ним что-то опасное для себя, как слышит недоброе в вое ветра голодный зимний волк. Он ничего не мог припомнить особо порочащего его в ночь перехода через Иркут. Да, они, помнится, грабили - свои же не пустили их в город. Да, помнится, расстреляли каких-то ремонтных рабочих, когда проходили в обход у взорванного моста…

- Простите, не припоминаю.

- Хорошо. Идите.

Ватагин-то помнил. Он хорошо помнил, как в Иркутске их загнали на запасный путь рядом со взорванным мостом. Там и зазимовали шестьдесят котельщиков с семьями. И осталась навсегда зарубкой в душе та последняя ночь, когда уходили пьяные каппелевские арьергарды, и тех, кого застигли в теплушках, вывели на высокий берег и расстреляли. В ту ночь убили отца Ватагина и старшего брата. Тогда Ватагин вступил в партию, стал коммунистом.

Через полчаса, подходя к своей машине, Ватагин постарался не заметить кулечек соли в руках Ордынцева. Молча уселся. Шустов давно таким не видел полковника.

- Покажи-ка альбом господину Ордынцеву…

Он, можно сказать, даже и не глядел на то, как дрожащими руками старик листал альбом, разглядывал свою стародавнюю ярославскую молодость, круг родной семьи, забытые лица знакомых архиереев, прокуроров, полицмейстеров. Когда же дошло дело до балканского мужчины в семи его вариантах, полковник только кратко осведомился:

- Леонтович?

- Ничего общего, - ответил Ордынцев.

- А этот?

- Ничего похожего.

- А этот?

- Вы мне показываете одного и того же, но это не Леонтович. Я не знаю такого человека.

- Что же ты, езжай, - заметил Ватагин совершенно остолбеневшему Шустову.

И пока тот отбирал у старого инвалида плюшевый альбом, полковник добавил шутливо:

- Вот что: закрой свою контору частного сыска. Или мне придется переменить адъютанта.