Когда на стук дверь отворилась и в проеме возник Буцефал, я чувствовала себя слишком измученной чтоб испугаться. Стальной великан нависал надо мной, но выглядел отнюдь не воинственно, более того, поза его, как мне показалась, выражала угодливость.

— Привет, — сказала я, заходя в дом.

— Доброго ут… ут… ут… утра, — проскрежетал Буцефал. Узнал или просто проявил вежливость? — Проходите.

Мокрый плащ, расстегнув неудобный аграф, я повесила на вешалку у потухшего камина. Дом молчал, точно все еще спали, слышно было лишь как шлепают капли по оконным стеклам.

— Отдыхай, Буц. Я буду в приемной.

Буцефал медленно кивнул.

— А… Слушай, тебе не сложно будет сделать кофе?

— Кофе, — сказал Буцефал.

— Кофе.

— Кофе.

— Чашечку кофе. Понимаешь?

— Да. Кофе, — Буцефал повернулся и прогрохотал куда-то по коридору. Но сейчас я охотней перенесла бы звук Иерихонских труб, чем смогла бы сама дотащиться до кухни и сварить кофе. Хотелось только одного — пользуясь ранним часом и отсутствием сослуживцев свернуться на мягком кожаном диванчике и подремать хотя бы неполный часик.

В приемной было сыро и зябко, окна запотели. Я села за привычное место около рациометра и прикрыла глаза. Но задремать не получилось — спустя пять минут с ужасным грохотом заявился Буцефал и, осторожно протиснувшись в дверной проем, поставил передо мной дымящуюся кружку.

В кружке был крупнолистовой крепкий чай.

— Кофе, — сказал Буц, явно гордясь собой и проделанной работой.

Как ни странно, чай помог. Стали разглаживаться постепенно мысли, почти пропала колючая боль в правом виске, исчез озноб. Жизнь вступила в ту стадию, когда на нее можно уже смотреть без отвращения. Пожалуй, если допить чай, можно найти в себе силы чтоб заглянуть на кухню и раздобыть что-то на завтрак. Скажем, парочку вчерашних, холодных, но еще сочных софрито…

Но мечтам о завтраке сбыться было не суждено. По крайней мере в этот день. Шлепая по полу мягкими домашними тапками без задников, в приемную зашел Христофор Ласкарис. После вчерашнего ужина я ожидала увидеть его в любом виде, например бледного и невыспавшегося или, напротив, пьяно хихикающего. Но Христофор явил мне еще один свой образ, прежде незнакомый. Он был трезв, зол и как-то нехорошо, до желтизны, напряжен. Вместо мундира на нем был домашний же халат, потертый и засаленный на локтях, неряшливая клочковатая седина на голове была мокрой, как и лицо. Судя по всему, солдатская привычка умываться поутру ледяной водой все еще была сильна в нем.

— Таис, — сказал он, увидев меня, — Вот вы где.

— Я недавно пришла, — сказала я, почему-то извиняющимся тоном, — Видите ли…

Не обращая на меня внимания, Христофор заходил взад-вперед по комнате. Сразу стало видно, что напряжение его не наигранное. Лицо затвердело, глаза смотрели уверенно и прямо. И в их взгляде было что-то такое, что я сразу поверила и в оборону Севастополиса и в рукопашную с боевыми сервами… Что насторожило меня еще больше — Христофор даже не посмотрел на меня толком, только окинул быстрым взглядом, точно сухой конторский фикус в кадке. И это несмотря на то, что сегодня из-за погоды я надела не тунику, а костюм. Костюм был строгий, но длину юбки щепетильный или внимательный в такого рода делах человек мог бы назвать излишне коротковатой. Христофор не сказал ничего. Минуту или две он молча ходил, заложив руки за спину, сам тяжелый и грузный как серв, замирая лишь у окна, потом, вспомнив про меня, остановился.

— Смотрите.

В кармане у него оказалась газета, мокрая от дождя и свернутая. Он положил ее на мой стол.

— Читайте.

Отвратительно пахнет от мокрой газеты, почему-то тревожно и гадко. Решив отложить неуместные вопросы на потом, я послушно склонилась над газетой. Жирные типографские буквы неприятно чернели на белом фоне. Писали много, но что вызвало обеспокоенность Ласкариса сказать было сложно. Про очередное обострение отношений между османами и словенами, про экспедицию в Анды, про создание в Берлине первого строительного серва, способного поднимать до трех тонн груза…

— Рубрика «Происшествия», — хрипло сказал Христофор, — Первая же статья.

Статья была не очень длинной, украшенная размытым даггеротипом — какая-то улица, вроде бы даже знакомая, двухэтажный дом… Читать было трудно, глаза слезились, буквы собирались в кучу точно непослушные букашки, склеивались, смысл прочитанного доходил не сразу, словно просачивался сквозь толстый ватный фильтр.

«Сегодня, не успело солнце подняться над крышами Трапезунда, жители улицы Тиверия были потрясены ужасающею смертью, коя приняла в свои объятья Лукрецию Митропулос, в прошлом почтенную экономку. Тело ее найдено было разносчиком зелени Стефаном, заканчивавшим свой обход поутру. Увидев открытую дверь одного из домов, Стефан заметил, что в прихожей включен свет. Это насторожило его, поскольку он полагал, что в дом проникли ночные грабители. Будучи человек отважным, он принял решение зайти в дом и по возможности воспрепятствовать негодяям. Каково же было его отчаянье и ужас, когда в прихожей он увидел тело женщины, лежащее на полу в луже собственной крови. Смерть, постигшая Лукрецию Митропулос, всю жизнь чтившую Бога и семью, ведущую жизнь праведной и достойной христианки, была настолько ужасной, что даже прибывшие по тревоге императорские милицианты, повидавшие на службе немало образчиков человеческой жестокости, долгое время не в силах были приступить к своей работе. Чтобы выяснить обстоятельства трагической ночи…»

Раздался стук во входную дверь. Быстрый, неровный — так не стучит спокойный собранный человек. Стоявший в углу Буцефал невозмутимо двинулся встречать раннего гостя.

— Клиент? — спросила я, оторвавшись от статьи.

— Да. Известный вам.

— Неужели Аристарх?

— Он самый, — Христофор сел за свой стол, одернул халат, — И полагаю, сейчас нам предстоит не самый веселый разговор. Эх, жаль нет Маркуса… Ну да ничего.

— Но… Стойте. Почему он? И откуда вы знали?

— Вы не прочли?

— Не до конца. Но тут про какую-то Лукрецию… Стойте, — в груди внезапно похолодело, — Но ведь это не?..

— Вы ее видели вчера, — сказал Христофор так спокойно, что мне стало еще более жутко, — Или должны были видеть. Это служанка в том доме, который вы навещали.

Я вспомнила немолодую горничную, открывшую нам дверь. Видела я ее мельком, но лицо в памяти отложилось. Значит…

— Спокойно, — сказал Христофор, поправляя пятерней всклокоченные мокрые волосы, — Это неприятно, но пугаться тут нечему. Аристарх телевоксировал мне полчаса назад и был до крайности взволнован. И полагаю, я знаю, что он расскажет нам. Но хотел бы ошибаться.

— Боже…

— Не волнуйтесь, Таис. По-прежнему сидите за рациометром и делайте вид, что поглощены работой.

В приемную быстро вошел Аристарх. Не требовалось обладать недюжинной проницательностью или особым юридическим зрением чтоб определить степень его душевного смятения. Дышал он тяжело и быстро, точно загнанная лошадь, беспокойно озирался по сторонам, костюм был мят и несвеж.

С облегчением увидев Христофора и ничуть не подивившись его халату, визитер перевел дух.

— Го…

— Стоп, — Ласкарис властно поднял руку, — Ни слова больше. Держите, — на столе вдруг очутилась приземистая стопка, наполненная какой-то черной жидкостью, — Выпейте залпом.

— Вино? — вяло спросил Аристарх.

— Что вы! Тонизирующая настойка собственного изготовления на таврийский травах. Поможет немного расслабиться. Я понимаю, что после сегодняшнего вам пришлось понервничать. Смелее. Оп! Вот так хорошо.

Опрокинув в себя стопку, Аристарх немного порозовел, но взгляд у него остался рыскающий, растерянный. Так может выглядеть человек, которого едва не сшиб конь на улице. Или человек, в один миг потерявший все свое состояние на бирже.

Аристарх заходил взад-вперед по приемной, точь-в-точь как сам Христофор пять минут назад. Сейчас он казался ничуть не солидным, напротив, хрупким, точно дорогое сукно укрывало не человеческое тело, а склеенный воском сухой скелет.