Немедленно я позвонил в редакцию «Огонька», и Коротич поздравил меня с этим событием, а один из его заместителей, Л.H. Гущин, даже сообщил, что немалую роль сыграл тот факт, что за несколько дней до этого я участвовал во встрече с Госсекретарем США Джорджем Шульцем, приезжавшим в Москву. «Нам даже известно, что вы говорили Шульцу и какую речь он держал в ответ», — сообщил Лев Никитович.

Вскоре от хорошо информированного научного начальника я услышал почти детективную историю о том, при каких обстоятельствах нам решили сохранить советское гражданство. Оказалось, что самые высокие партийные боссы страны вели спор — давать или не давать мне советский загранпаспорт, и первая точка зрения возобладала. Не скрою, мне было радостно, что победил не КГБ.

Но дальше началась какая-то тягомотина с выдачей этих паспортов. Каждый день выдача переносилась на завтра, потом на послезавтра. Так продолжалось неделю, а в субботу — 5 марта — жену, сына и меня вызвали утром в УВИР города Москвы и за две минуты вручили визы на выезд в Израиль. Демократия и игра в законность кончились.

Расписавшись в получении зелененьких листочков с наклеенными на них фотографиями пятилетней давности, я задал вопрос заместителю начальника УВИРа майору Илье Каракулько: «Так, может быть, вы скажете мне на прощание, кто же оказался столь сильным, что смог отменить решение самого Михаила Сергеевича Горбачева?». Стоявший у окна Каракулько, человек невысокого роста, сложил на груди руки, как Наполеон, и ответил, сжав губы и источая презрение к «изменникам родины»:

— Это решение отменил я. Оно противоречило советским законам!

Вечером того же дня мне позвонил В. А. Коротич и попросил срочно встретиться ним в метро. Он повинился, что, видимо, своими неосторожными словами инспирировал отмену решения о выдаче нам советских загранпаспортов. Он пояснил, что очень большой начальник со Старой площади позвонил ему и спросил, когда же, наконец, будут опубликованы в «Огоньке» критические письма в адрес этого диссидента Сойфера, которые уже более месяца назад были переправлены из его офиса в редакцию «Огонька».

— А я возьми да и скажи ему неострожно, что никакой вы не диссидент, а такой же советский человек, как и все остальные, и с советским паспортом едете читать лекции в Америку. Вот, наверное, после этого сразу всё и повернулось назад, — с видимой печалью проговорил мне Виталий Алексеевич.

Я понял, что человеком этим был всё тот же Егор Кузьмич Лигачев.

[Должен заметить, что в истории с публикацией мною статьи о Сталине и Лысенко в «Огоньке» Ося Атабеков повел себя необычным для него способом. Когда моя статья вышла в двух номерах, в редакцию журнала с нарочным было доставлено подписанное семью человеками письмо с опровержением правдивости моего труда и с утверждениями, что я — аморальный человек и никчемный ученый. Письмо подписала бригада тех, кто пытался утопить меня раньше, и несколько новых холуев Муромцева в моем бывшем институте — Т. П. Тихоненко, О. С. Мелик-Саркисов,

С. А. Меликова, С. К. Завраев, P.M. Каспарян, М. Ф. Шемякин и Л. М. Краснопольская. В письме давалась ссылка на И. Г. Атабекова, якобы разделявшего их взгляды. Узнав об этом, Атабеков от такой трактовки своих взглядов публично отказался. Он написал в редакцию «Огонька» свое письмо, в котором отмечал, что в прошлом имел «критическую позицию в отношении докторской диссертации В. Н. Сойфера (1975 год), которая никак не влияет на оценку статьи «Горький плод». В последнем случае автор выступает в роли публициста и историка науки.

В связи с этим я считаю своим долгом заявить, что оцениваю эту статью весьма высоко. Конечно, она опубликована, к сожалению, слишком поздно, однако написана убедительно, живо и, несомненно, профессионально».

Письма Мишустина, Сюрина, Струнникова, бригады критиков из моего бывшего института, а также письмо Атабекова появились в «Огоньке» в апреле, когда нас в стране уже не было. Там же было помещено длинное объяснение от редакции, из которого вытекало, что ни один факт в моей статье никто опровергнуть не смог. Намек между строк был прозрачен: даже КГБ не сумел прицепиться ни к чему. Позже Коротич говорил мне, как был поражен, что ни к одной запятой придраться не смогли. Мне было очень приятно читать сильные письма в редакцию двух крупнейших советских биологов, академиков М. Х. Чайлахяна и A. Л. Тахтаджяна, бесстрашно поддержавших меня, и опубликованные также в мою защиту письма В. Я. Александрова, Г. А. Дворкина, В. И. Иванова, М. Д. Голубовского и М. Д. Франк-Каменецкого.]

13 марта 1988 года, в воскресенье, мы вылетели из Москвы в Вену, а 27 апреля попали в объятия наших друзей, собравшихся в аэропорту Кеннеди из разных уголков Америки. С 1 мая я начал работать в замечательном университете, одном из самых больших университетов мира — Охайском.

Где-то далеко осталась Москва — город, в котором родились наши дети, в котором осталась жить наша дочь, наши друзья, где как миг пролетели годы надежд и горестей.

Сейчас, когда огромная страна оказалась вовлеченной в вихрь перемен, всё больше надежд появляется на то, что грязная сила партийных чинуш и рожденных ими всесильных «органов КГБ» не сможет сломать все ростки нового, которые продираются сквозь завалы на пути демократизации.

В связи с этим хочу коснуться заявления Володина на XIX партконференции о том, что я «дезертировал с фронта перестройки» и «теперь готов давать советы из-за рубежа». Это далеко от истины.

Именно такие, как Володин, и иже с ним, выпихивали меня за границу, а теперь разглагольствуют на эту тему. Было бы лучше, на мой взгляд, если бы ростовский партийный секретарь поговорил (или хотя бы задумался всерьез) о том, куда исчезло мясо из продуктовых магазинов Ростова, почему знаменитые некогда ростовские почвы потеряли свое плодородие, а красавец Дон превратился в сточную канаву; как это вышло, что засилье лысенковцев и сегодня угнетает отечественную науку.

Что касается советов: право, ему я никаких советов не давал. Желающий же их услышать — да услышит. А я был бы рад, если бы Володин постарался отойти от догм и попробовал понять, о чем идет речь в моих работах, опубликованных в Москве, напечатанных в Париже, Вашингтоне, Мюнхене, Лос-Анджелесе, Чикаго или Балтиморе.

Будучи осторожным оптимистом по натуре, я верю, что недалеко то время, когда статьи таких, как я, бывших советских, а теперь американских, французских или немецких жителей, напечатают и на нашей родине. Верю, что наши мысли не пропадут бесследно. Для этого мы и живем на свете.

А кто больше любил свою родину — тот, кто довел свой народ до обнищания, кто бросал своих сородичей в тюрьмы, лагеря и психушки, кто надругался над своими соотечественниками, кто расхищал национальное богатство, или же тот, кто боролся против всего этого, — рассудит История.

Говорю я об этом без ожесточения. Но ведь это истина, что придет время — и каждый из нас будет отвечать за свои грехи и проступки, причем, кто выше вознесся, с того и спрос будет более строгим. Тогда уже за спины Лигачевых даже члену ЦК КПСС Володину не спрятаться.

15. Новая жизнь

В день, когда мы с женой в конце 1978 года подали заявление о желании выехать из СССР, мы приготовились к тому, что надолго окажемся отвергнутыми в обществе. Слухи о нашем решении носились по Москве уже около месяца — с момента получения первой справки на работе, а справок этих понадобилось много, и из каждого места круги разносились всё шире. Вернувшись домой из ОВИРа, я решил заняться своим любимым видом отдыха — засел в ванную печатать фотографии. У меня накопилось много отснятых пленок. Как я ни любил процесс печати, но времени вечно не хватало, а тут мне Турбин сказал, чтобы я недели две не появлялся на работе: я был первым в институте человеком, решившимся на эту крайнюю меру, и он видимо хотел использовать эти две недели для консультаций с начальством. Не скрою, на душе было неспокойно.