«Особенно больно нам, микробиологам, читать обвинения в адрес видного микробиолога С. Н. Муромцева, которого мы близко знали. Грязно клевещет В. Сойфер на
С. Н. Муромцева, величая его начальником тюрьмы, обвиняя в глумлении над репрессированными учеными. Как же может редакция «Огонька» публиковать тягчайшие обвинения в адрес видного ученого, коммуниста, не заручившись строго документированными подтверждениями?»
Подборка писем Мишустина и Сюрина, группы сотрудников из муромцевского института, а также письмо академика-генетика В. А. Струнникова были доставлены в редакцию необычным путем — из канцелярии Лигачева с требованием немедленно их опубликовать. Гневное письмо пришло также из Англии от Жореса Медведева, который счел, что я во многих пунктах не прав (в особенности в оценке поведения его учителя ПА. Жуковского). Одновременно «органы» стали торопить меня с выездом из СССР.]
Однако еще одно обстоятельство задержало меня в СССР. Утром 4 января 1988 года Горбачев собрал у себя редакторов ведущих газет и журналов. Это было через четыре дня после выхода первой части моей статьи в «Огоньке». По окончании встречи Горбачев сказал Коротичу, что статья Сойфера ему понравилась и что он предлагает, если я попрошу у него, сохранить мне советское гражданство. Эту новость Коротич тут же сообщил мне. Я решил воспользоваться советом Горбачева и написал ему еще одно письмо, в котором повторил просьбу предоставить мне возможность поехать на Запад только на два года, чтобы поработать в США в качестве приглашенного профессора, набраться опыта, который мне был так нужен после десятилетней вынужденной безработицы.
Но после выхода второй части статьи «Горький плод» взорвался Лигачев. Он раскричался на заседании Политбюро, что каждое слово в моих публикациях — антисоветское. Он напал также на замечательную статью Натальи Ивановой, в которой она срывала покров благопристойности с хапуг из верхушки Союза писателей РСФСР. Не понравились мои статьи и чинам из КГБ, нашедшим способ укоротить гласность.
12 января мне позвонил человек, назвавшийся Александром Сергеевичем Сергеевым. Сообщив, что работает в редакции еженедельника «Аргументы и факты», он вкрадчивым голосом спросил, где еще будут опубликованы мои работы, так как еженедельник будто бы завалили письмами читатели, желающие знать, где еще можно будет прочесть что-нибудь из написанного мной. Не раскусив подвоха, я рассказал звонившему о «Новом мире», «Знамени» и других редакциях, принявших мои работы. В то время, в частности, «Московские новости» заказали мне еще одну статью — ответ сыну Лысенко, который прислал в редакцию письмо в защиту своего отца. Мой ответ должен был быть опубликован 27 января этого года. Я сказал Сергееву и об этом. [Повесив трубку, я подошел к жене и с радостью поведал о звонке из «Аргументов и фактов». Не столь наивная, как я, жена огорошила меня: «Ты разговаривал с чином из КГБ, и сам им всё выболтал. Теперь ни одной публикации больше не будет!». Решив посоветоваться с кем-то знающим, я набрал ленинградский телефон писателя ДА. Гранина, с которым в последние полтора года у нас установились добрые отношения, и рассказал о случившемся. Даниил Александрович присоединился к точке зрения жены и сказал, что он, например, никому и никогда не рассказывает о том, над чем работает, где надеется опубликовать свои вещи, и делает это вовсе не из суеверия, а наученный жизнью.]
На следующее утро я решил перезвонить Сергееву и попросить его не объявлять читателям о моих работах, пока они не вышли в свет. Оказалось, что оставленный этим «джентльменом» телефон не отвечает. Я разыскал телефоны редакции «Аргументов и фактов», позвонил туда и узнал, что на самом деле никакой Сергеев у них не работает!
Но зато звонок этого «Сергеева» имел самые печальные последствия. Редакции изданий, которые я ему назвал, в одночасье, все разом, решили не печатать мои статьи. Могучая сила вкрадчивого Сергеева мне сразу стала понятной.
В знак протеста я послал председателю КГБ В. Чебрикову телеграмму такого содержания:
«Сотрудники КГБ рьяно мешают положительно ответить на мою просьбу о выдаче советского паспорта мне, моей жене и сыну и разрешить нам выехать из СССР советскими гражданами. Почему? Кто же враги советской власти: мы или ваши подчиненные? Я прошу вас срочно помочь решению этого вопроса. Я прошу также не создавать искусственных помех в издании моих работ в СССР. С должным уважением, В. Н. Сойфер».
Телеграмма была отправлена в субботу, 16 января, с уведомлением о вручении. В понедельник уведомление о том, что «ответственный КГБ по приему корреспонденции Панин» расписался в ее приеме, вернулось ко мне. Я стал ждать, к чему приведет такая просьба.
Ни к каким положительным последствиям телеграмма не привела. По телефону мне стали отвечать, что Бандура вдруг заболел, будет болеть долго, и никто в редакции «Московских новостей» не мог сказать, почему моя статья снята из номера. Главного редактора «Нового мира» С. П. Залыгина мне удалось поймать по телефону. Встретиться со мной он отказался, говорил со мной грубо, а статья моя была снята из уже подготовленного к печати четвертого номера за этот год. Главный редактор «Знамени» Г. Я. Бакланов согласился встретиться со мной, но когда я при встрече стал просить, зная его личные связи с Горбачевым, поддержать мою просьбу о сохранении гражданства, он мне в этом отказал и, пряча лицо в ладонях, стал меня укорять, что я поступил неправильно, когда дал интервью американскому телевидению.
— Что вы там говорили по-английски, я не понял, — говорил Бакланов, один из главных героев гласности, — но сам факт обращения к американской публике через голову нашего руководства неправилен. Да и лицо у вас было злое! Вряд ли мы сможем напечатать теперь вашу книгу, — завершил он беседу.
13 февраля в городе Электросталь в клубе «Октябрь» должна была состояться моя публичная лекция. В этом подмосковном городе-спутнике полугодом раньше Е. К. Лигачев также выступал с докладом — о системе образования в СССР, так что город этот был хорошим местом для лекции. Извещение было напечатано в местной газете «Ленинский путь» 9 февраля, билеты тут же раскупили. Но за день до лекции ее отменила «могучая таинственная сила».
В промежутке между этими «играми в демократию» произошло еще одно показательное событие, прояснившее, кто сильнее в определенных вопросах — Горбачев или КГБ.
Второе письмо на имя Горбачева я отнес в приемную ЦК партии 7 января и стал ждать ответа. Но реакции на письмо не было и не было. С большим трудом в конце января мне удалось достать номер телефона сотрудницы отдела писем, работавшей с моим письмом. Я позвонил ей, чтобы выяснить, есть уже ответ из секретариата Горбачева или нет. В ответ я услышал: «Сойфер, запомните это навсегда: что бы и кому бы вы ни писали в ЦК — все ваши писания будут немедленно отправлены в МВД — в ОВИР и никуда больше!». Затем раздались гудки.
8 февраля мне позвонили из МВД и сообщили то, что я уже знал: в моей просьбе, обращенной к Горбачеву, мне отказано. Дама, звонившая из МВД, подтвердила, что я не могу воспользоваться приглашениями Роберта и Давида Сойферов приехать к ним в США, а могу получить визы только в Израиль, что мы уже лишены гражданства и что должны как можно скорее явиться за получением виз в УВИР в Колпачном переулке, а по пути уплатить в сберкассе на улице Чернышевского по 700 рублей за каждого члена семьи за «добровольный» отказ от гражданства и в возмещение расходов на формальности УВИРа.
Поняв, что золотого ключика у меня нет и не отворить мне дверцу в стене, ведущую в страну счастья, я поехал на Фрунзенскую набережную заказывать билеты на самолет в Вену. Ближайшие билеты были на середину марта.
Однако, как оказалось, борьба за гласность еще не завершилась. 24 февраля я услышал новость, ошеломившую меня. За две недели после звонка из МВД мы собрали все документы, необходимые для выезда на объявленных нам условиях, и я позвонил в УВИР, спрашивая, в какое время следует принести бумаги. И вот тогда-то сотрудница УВИРа И. Молодцова потрясла меня, сообщив, что сверху пришло распоряжение сохранить нам гражданство и выдать советские загранпаспорта.