В-третьих, мое внимание привлекли данные о количестве продуктов, разрешенных Минздравом для питания в районах, прилегавших к аварии и содержавших во много раз больше радиоактивных веществ, чем позволяли и позволяют нормы безопасности, принятые в Европе и США. Чтобы прикрыть это вопиющее безобразие, ведшее к порче здоровья своего же населения, были введены временные пределы допустимого радиоактивного загрязнения продуктов.

В четвертых, я не мог обойти проблему моральной ответственности тех руководителей советской науки, которые в течение многих лет культивировали мнение об абсолютной надежности атомных установок. [На последний пункт меня натолкнул Андрей Дмитриевич Сахаров. Вскоре после своего возвращения в Москву он спросил меня вечером за ужином, не знаком ли я со статьей Легасова и соавторов в журнале «Энергия»? Я не знал ни этой статьи, ни такого журнала.

— Говорят, в этой статье подсчитана стоимость человеческой жизни, которая, по словам авторов, равна трешнику (в рублях, конечно), а отсюда рассчитаны расходы на меры защиты атомных станций, которые смехотворно низки, — проговорил Сахаров.

На следующий же день я поехал с утра в Ленинскую библиотеку и сразу нашел и журнал «Энергия» — орган АН СССР, возглавляемый В. А. Легасовым, и серию статей Легасова и его сотрудников, и злополучную статью с расчетом стоимости человеческой жизни, и на самом деле оказавшейся равной, по мнению авторов, трем рублям.]

Завершив анализ количественных данных, я написал итоговую статью об аварии в Чернобыле. Я намеревался написать ее на Западе, считая, что в СССР мне всё равно никго не даст опубликовать даже менее взрывчатый материал. Когда я рассказал о выводах, к которому пришел в своей в статье, Сахарову, он начал качать головой и говорить, что не может быть, чтобы в таких ответственных вопросах советские руководители высшего ранга говорили неправду.

— Вопрос слишком важный и опасный, чтобы они пошли на ложь. Такое предположение неправдоподобно. Дайте мне посмотреть вашу статью и покажите мне, пожалуйста, доклады СССР в МАГАТЭ. Я пытался их достать, но мне заявили, что они отнесены к грифу «Совершенно секретно», — сказал мне Андрей Дмитриевич.

Наутро все материалы я привез Сахарову домой, а потом он не звонил мне дней десять. Я тоже помалкивал и ждал, чем кончится его анализ доставленных ему материалов. Наконец, он мне позвонил. Вообще, по моим ощущениям, Андрей Дмитриевич был сильно упрямым человеком, и склонить его на свою сторону можно было только хорошо проверенными фактами. То, что я услышал, меня очень порадовало:

— Валерий Николаевич, я вынужден перед вами извиниться, — сказал он. — Ваш анализ правилен. Приезжайте вечером. Поговорим, что делать.

Вечером Сахаров вернул мне мой текст и тома докладов СССР в МАГАТЭ и посоветовал, прежде чем передавать мою статью на Запад, воспользоваться глас-носгью и попытаться опубликовать ее в СССР. Я уже не раз до этого пробовал пристроить свои статьи в советских органах печати, но после того, как в конце 1980 года оказался без работы, смелых редакторов мне встретить ни разу не удалось.

Но на этот раз, осознавая серьезность поднятых вопросов, я решил послушать Сахарова. Я написал в феврале 1987 года письмо секретарю ЦК КПСС А. Н. Яковлеву, в котором объяснил, что считаю важным делом публикацию статьи о Чернобыле не только на Западе, но и в СССР, и просил о помощи в этом вопросе.

Прошло чуть больше месяца, и 20 мая утром у меня дома раздался телефонный звонок. Незнакомый мне человек представился начальником Управления радиационной безопасности Министерства здравоохранения СССР Олегом Глебовичем Польским и сообщил, что моя статья была направлена из ЦК КПСС в Минздрав с требованием разобраться по существу вопроса и дать предложения о том, нужно ли публиковать статью. Он спросил, какую форму ответа я предпочитаю: встречу с учеными или формальный ответ? Я ответил, как в известном анекдоте, что и то, и другое, и кроме того предлагаю провести рабочее совещание на эту тему с приглашением А. Д. Сахарова, с которым у меня есть на этот счет предварительная договоренность.

9 июня 1988 года в кабинете этого начальника собрали несколько ведущих специалистов, отвечавших за медицинские аспекты преодоления результатов аварии в Чернобыле (среди них были зам. директора Института биофизики Минздрава СССР член-корреспондент Академии меднаук СССР Л.A. Булдаков, профессор В А. Книжников и сотрудник Института общей генетики АН СССР доктор биологических наук В. А. Шевченко; присутствовал также, кроме Польского, представитель славных органов). В течение часа они пытались узнать, зачем написана моя работа, что представляет собой главная идея статьи и не пользовался ли я слухами. Эти вопросы прозвучали во вступительном слове Польского. Книжников назвал мой подход однобоким, заявил, что просмотрел мои книги и понял, что я — не специалист в радиационной гигиене, что и объясняет мою однобокость в подходе к проблеме и многие ошибки в трактовке событий и следствий. «Публикация такой статьи с нагнетанием страхов принесет только вред», — заявил он. Затем Польский и Булдаков стали уверять, что контроль за распространением радиоактивных продуктов в зоне загрязнения совершенен, что никакого вреда населению не предвидится, что Европейское сообщество полностью одобрило действия советских врачей-гигиенистов, причем Польский сказал, что «нам не нужно ложное спокойствие в таком вопросе, как питание населения», а Булдаков возразил, что «бодрячество вполне оправдано, а вот вмешательство непрофессионалов и нагнетание страхов ими исключительно вредно». Он сослался на правильную, по его мнению, статью Книжникова в «Медицинской газете» от 20 мая, в которой присутствовавший на встрече автор задавал риторический вопрос: «Вымрет ли белорусский народ от 75 тысяч рентген общего облучения?» и давал на него отрицательный ответ.

Следующим в разговор вступил Шевченко, которого я знал со студенческой поры (он учился годом позже меня в Тимирязевской академии), мы работали с ним почти пять лет в Институте общей генетики, где он руководил секретными исследованиями генетических последствий радиационных аварий в Челябинске, а параллельно был секретарем партийной организации института. Шевченко стал говорить, что моя работа написана тенденциозно, что в ней есть ошибки. «На каком основании вы говорите, что раз радиационный фон возрос вдвое (он почему-то говорил вдвое, хотя я рассчитал, что фон в ряде мест возрос в сотни раз), то неминуемо возрастание наследственных заболеваний? Такая корреляция учеными, непосредственно вовлеченными в исследование радиационных аварий, не установлена».

Все выступившие пытались уговорить меня, что не нужно настаивать на публикации статьи, так как лучше помалкивать о вредных последствиях катастрофы. «Преувеличенные слухи по поводу вредных последствий облучения ведут к серьезной нервной болезни — радиофобии, — заявил Булдаков, и все присутствующие дружно закивали головами. — Нам нужно бороться с радиофобией, — продолжил он. — Иначе нас ждут еще худшие последствия: увеличение числа язвенных заболеваний, снижение рождаемости, увеличение числа абортов, нервных расстройств и т. п.».

«Ваша статья — это аморальный материал: она как бы нарочно написана для тех, кто желает, начитавшись таких непрофессиональных суждений, заболеть раком», — заключил эту часть дискуссии Булдаков.

О том, как сидевшие напротив меня ученые мужи представляли себе что такое совесть, говорит следующее. В какой-то момент в ответ на реплику В А. Шевченко я вспомнил, что его однофамилец Шевченко — член группы кинематографистов, снимавших фильм о Чернобыле, — скончался от лучевой болезни.

— Как можно после этого твердить о малых дозах и необходимости хранить молчание о вреде Чернобыля? — спросил я.

— Нечего об этом теперь вспоминать, — сухо парировал В. А. Шевченко. — Он сам виноват, нечего было лезть туда, куда его никто не приглашал!

Такой «гуманизм» потряс меня.