— Когда вас, Валерий Николаевич, поволокут очередной раз в отделение милиции, предъявите один-два договора тем, кто будет с вас снимать допрос, лучше бы где-нибудь сделать фотокопии и показывать копии, а не оригиналы, и они от вас отстанут. В таких случаях дело до суда не доводят, — успокоила меня Софья Васильевна.

Так оно и получилось]. Я приготовил большой портфель с моими основными книгами, в том числе изданными на Западе, сделал фотокопии нескольких договоров с издательствами и копии извещений Внешторгбанка о переводах за мои публикации на Западе. Вскоре ко мне нагрянула бригада милиционеров, они фактически арестовали меня, хотя называлось это приводом в милицию, и отвезли в воронке в ближайшее отделение милиции, где начальник в форме и гражданин холеного вида в шикарном кремовом костюме начали формальный допрос меня как тунеядца для передачи дела в суд. Когда я выложил на стол начальника книги, показал ему бумаги и добавил, что обеспечен на много десятилетий, милиционер вскочил, как ошпаренный, и выбежал из кабинета, его место занял вальяжный гебист и повел разговор на другую тему, не соглашусь ли я, чтобы ускорить свой отъезд, взаимодействовать с Комитетом. Я спросил его, о каком Комитете идет речь?

— Ну, вы же понимаете! — ответствовал кремовый чин.

— Не понимаю, — возражал я, — может, вы из Комитета по делам религии, или принадлежите к Комитету по делам физкультуры и спорта, или все-таки к Комитету госбезопасности?! Что вы боитесь даже назваться!

После часового препирательства, когда я категорически отказался от какого бы то ни было сотрудничества с гебистами (причем, отказ я облек в совершенно грубую форму, объяснив, что даже на одном поле отказываюсь с ними посидеть), я был ни с чем отпущен. Я чувствовал, что выиграл важное дело и спросил кремово-костюмного чина, а не отвезут ли меня домой в воронке, ведь сумка с книгами тяжелая?

— Служебной необходимости больше нет, — ответствовал чин.

После этого еще несколько раз, видимо по инерции, представители этой малопочтенной профессии приходили ко мне с целью припугнуть меня. Приемы этих людей были до утомительности однообразными: начинали они во здравие, рассуждая о том, что знают о моей успешной научной работе и о резонансе моих работ на Западе, а заканчивали всегда одним и тем же — либо ссылками на Анатолия Щаранского и сетованиями по поводу того, что я могу попасть за решетку (слова «мы вас арестуем» почему-то никогда не произносились, но говорилось многозначительно так, что можно было подумать, что не только арестуем, но и, например, четвертуем), либо угрозами другого рода («мы вас из Москвы скоро вышлем»; или: «ваши дружки на Западе, которые вас так защищают, скоро устанут, приумолкнут» и т. п.).

Сказать, что эти приходы были для меня несущественными, было бы покривить душой. Внешне мы с женой держались спокойно, но нервы были напряжены до предела, после ухода непрошеных и противных гостей несколько дней мы жили еще под стрессом. Мы поняли, что надо предпринимать какие-то меры на случай обысков и арестов.

Первое, что я сделал — вынес из дома все материалы, которые были еще не обработаны, но которые были важны для книги. Я перетащил их к друзьям. От знакомых А. И. Солженицына, одно имя которого в нашей среде стало символом мужественного противостояния насилию над личностью, я узнал некоторые правила таких операций: я уносил из дома нужные мне папки по ночам, частями, выбирал дороги не очень людные, никогда не пользовался транспортом. А ходить мы с женой очень любили. Если те, кто мне помогал тогда, открыв приют моим папкам, смогут прочесть написанное здесь, я хочу им сказать, что их тогдашнее мужество и по сей день представляется мне подвигом.

[Один раз я чуть-чуть не угодил в тюрьму. В Москву приехал из США недавно получивший Нобелевскую премию писатель Эли Визель. Посол США в Москве Артур Хартман устроил у себя в резиденции встречу московской интеллигенции с Визелем. Мы были дружны с Доной и Артуром Хартманами, и они часто нас приглашали на вечерние концерты, на дневные показы американских фильмов по воскресеньям, приглашены мы были и на этот раз, и Артур представил меня Визелю. Мы стали говорить о его книгах, я рассказал о работе над своей книгой о Лысенко. Получилось вполне естественно, что Визель с женой пригласили нас поехать с ними в Московскую Хоральную синагогу на улице Архипова, неподалеку от зданий ЦК КПСС. Когда мы приехали в одной машине с Визелем, синагога была забита людьми до отказа. Прямо от входа мы прошли небольшой группой (Эли Визель с женой, Маша и Володя Слепаки и я) на возвышение к микрофону. Визель что-то сказал, а потом вдруг предложил Володе Слепаку дуэтом спеть израильскую песню на иврите. Володя — красивый еврей с темной широкой бородой, известный активист движения за выезд евреев в Израиль, успевший отсидеть за свою активность в лагере, хорошо пел и знал уйму песен на иврите и идиш. Они с Эли подвинулись к микрофону и запели, обнявшись, покачиваясь в такт музыке и всё более воспламеняясь. Кто-то из находившихся в зале подхватил песню. Вслед за тем они запели вторую песню, третью. Раввин Шаевич при этом то взбегал по трем ступенькам на возвышение, то бежал вниз к своему кабинету через коридорчик. Зал уже слился воедино с певцами, и синагога, никогда еще не слыхавшая таких песен, гудела и взрывалась аплодисментами после очередной песни. Наконец, Шаевич раскипятился серьезно и начал шипеть своим подчиненным, стоявшим позади поющих Визеля и Слепака: «Прекратите это безобразие. Остановите их. Это сионистская провокация!». Эли заметил эту возню, но ничего не понимая по-русски, спросил меня, повернув вполоборота лицо ко мне: «Чего он бушует?». Я начал методично переводить Визелю распоряжения Шаевича, и это взорвало раввина еще больше. Он бросился вниз со ступеней и подскочил к какому-то человеку в коридоре, не видимому в зале синагоги и стоявшему отдельно от всех. Тот выслушал Шаевича, что-то ему объяснил и на минуту вышел в боковую дверь во внутренний двор синагоги. Минуты через три штатский вернулся, а вскоре Визель и Слепак, утомленные пением, решили остановить свой импровизированный концерт. Визель коротко распрощался с верующими евреями, теперь около него сиял, как намазанный, улыбчивый Шаевич, источавший благодушие и приглашавший гостей на чай в свои апартаменты. Я был ближе всего к лестнице, Визель попросил меня идти первым, я сошел вниз, но затем подождал и пропустил вперед себя его жену. Все начали гурьбой спускаться с лестницы, потом повернули в коридорчике налево, к дверям в кабинет раввина, а в правой части коридора столпились западные корреспонденты, многих из которых я хорошо знал. Вообще коридор оказался в эту минуту заполненным какими-то людьми, внезапно откуда-то взявшимися. Шаевич прошел вперед, широко растворил дверь кабинета внутрь и, отодвинув занавеси и придерживая дверь, пригласил гостей войти внутрь кабинета, масляно при этом улыбаясь. У дверей в кабинет я опять оказался первым, но снова решил пропустить вперед жену Визеля. Тут мощная Маша Слепак возникла позади меня и, бесцеремонно оттолкнув меня со словами: «Дам пропускают первыми», протиснулась вперед, за ней рванул Слепак, видимо, оба боялись, что их могут не пустить. Я вполне естественно пропустил вперед Визеля, приготовился сделать шаг вслед за ним, но тут произошло нечто неожиданное: с перекошенным от злобы лицом Шаевич рванул дверь от себя, захлопнув ее, а я мгновенно был крепко захвачен повыше локтей мощными парнями, кто-то сзади скомандовал: «Во двор!». Боковая дверь в коридоре открылась и, как в немом кино, меня беззвучно поволокли внутрь двора, в дальнем углу которого стоял «воронок» с открытой задней дверью. Я начал сопротивляться, во всяком случае передвигать ногами не стал. Это замедлило движение на секунду, но ее хватило на то, чтобы западные корреспонденты высыпали во двор и рванули с микрофонами в вытянутых руках ко мне. Том Шенкер из «Чикаго Трибьюн» и Антеро Пиетила из «Балтимор Сан» со всех ног бежали и кричали: «Профессор Сойфер, профессор Сойфер, несколько слов для нашего издания». Конвоиры мгновенно отпустили мои руки, я оказался окруженным корреспондентами, и они, сыпя вопросами и даже не дожидаясь моих ответов, начали потихоньку оттеснять меня от фургона в сторону — к открытым воротам на улицу Архипова. Я что-то отвечал на вопросы, они задавали новые и новые, никто уже нам не мешал двигаться. Через несколько минут я оказался на запруженной народом улице, а Антеро, наклонясь к моему уху, спросил шепотом: «Валерий, вы хоть поняли, что они хотели с вами сделать?!». Разумеется, я понимал, что мужественные ребята-журналисты спасли меня от тюрьмы и лагеря. В нашей среде было известно, что сорвавшееся задержание, как правило, не повторяют. Если арест не удался по данному поводу, никто больше в этот день вторую попытку предпринимать не будет. Известно было также, что, попав за решетку, выбраться оттуда невредимым уже не удавалось никому. Следовал бесправный суд, а потом лагерь и поселение.]