Не я один был в таком положении в стране, и уже кое-кто из тех, кто прошел через эти испытания, прибег к крайней мере: уехал в Америку или в Израиль,

где, как рассказывали многие из моих друзей, легко вернулись к серьезной исследовательской работе. Я уже видел в ведущих журналах мира статьи даже тех, кого хорошо знал по совместной работе — В. Заславского, А. Варшавского и других. И так складывалась жизнь, что и у меня оставался теперь лишь один путь вернуться к серьезной науке — уехать из СССР, что означало заявить о желании эмигрировать в Израиль, куда только и отпускали таких, как я.

Не стоило большого труда разыскать моих родственников по отцовской линии в Израиле (потом обнаружились родственники и в Америке) и получить вызов на постоянное местожительство. Я пришел к Турбину, который еще оставался директором института, и подал ему заявление о желании эмигрировать из СССР. Меня немедленно освободили от заведования лабораторией, саму лабораторию разделили на две части, главной стал заведовать новый секретарь партбюро института, специалист по электронной микроскопии Вася Кадыков — ничего, по правде говоря, в молекулярной генетике не понимавший. Меня оставили старшим научным сотрудником.

Прошел год, в разрешении на выезд мне отказали на том основании, что я якобы знаю государственные секреты. Никаких секретов я не знал, но что-либо доказать чиновникам из Отдела виз и разрешений (пресловутого ОВИРа) было невозможно.

В этот момент я совершил еще серию «грубых» и непростительных, по мнению властей, проступков. Я подписал письмо в защиту томившегося в тюрьме Юрия Федоровича Орлова, затем сам составил и дал подписать Елене Георгиевне Боннэр, писателю Г. Н. Владимову и еще нескольким человекам письмо в защиту Анатолия Щаранского. Затем я передал на Запад письмо в защиту Сахарова, незаконно сосланного в Горький. Тем временем близился 60-летний юбилей Сахарова. Вместе с экс-чемпионом СССР по шахматам Б. Ф. Гулько мы решили написать приветственное письмо Андрею Дмитриевичу и передать его в редколлегию сборника, готовившегося к печати. Собственно говоря, слова «редколлегия», «к печати» совершенно не соответствовали действительности. Редколлегия была не редколлегией, а группой единомышленников Сахарова, которые, идя на нечеловеческий риск, решили, невзирая ни на какие возможные репрессии, собрать материалы для сборника. Кто и когда его издаст, было неясно, и эти люди просто решили, что нужно собрать, скомпоновать статьи, может быть, что-то отредактировать.

Помимо письма, которое мы передали в сентябре 1980 года западным корреспондентам и отправили в Вашингтон, в Комитет по празднованию юбилея Сахарова, я вдруг, под наплывом нахлынувших на меня чувств, задумал написать статью о Сахарове, о той громадной роли, которую он сыграл для возрождения генетики в СССР. От Игоря Евгеньевича Тамма я хорошо знал детали этой борьбы. Была также мне хорошо известна научная статья Сахарова о генетическом вреде испытаний водородного оружия, которая была опубликована в англоязычной версии журнала «Советский Союз» и перепечатана в мало кому известном маленьком сборничке, выпущенном Атомиздатом в 1959 году. Я много раз читал эту статью, много раз собирался поговорить с Андреем Дмитриевичем о ней, да как-то не решился вовремя этого сделать, а теперь он томился в моем родном городе, а я даже не мог пройти к нему во время наездов в Горький, так как у дверей Сахаровых денно и нощно стояли сторожевые[4].

Статья о роли Сахарова в возрождении генетики в СССР так хорошо в моей голове сложилась, что когда я засел ее писать, то закончил текст на почти 20 машинописных страницах за 4 часа. [У меня давно сложилось правило, что всё написанное я перед сдачей в печать читал вслух жене, друзьям и сотрудникам, прислушиваясь к их советам и сам замечая какие-то неточности. Эти чтения помогали мне исправить стиль и заметить огрехи структуры текста. Я писал статью о Сахарове в малюсеньком полутемном кабинетике в двухэтажном доме, подлежащем сносу, в центре Москвы, куда остатки нашей лаборатории после разгона перевели по указанию новой дирекции, чтобы устранить мое «вредоносное» влияние на сотрудников. Пока лаборатория располагалась в здании Института биомедицинской химии АМН СССР, следить за нами было трудно, коллектив был дружный, а тут мы оказались в окружении лабораторий, возглавляемых академиками ВАСХНИЛ и васхниловскими начальниками: в соседних комнатах располагалась лаборатория И. Е. Глущенко, этажом выше Н. И. Володарского, в соседнем подъезде Муромцева и академика-секретаря Отделения защиты растений ВАСХНИЛ Ю. Н. Фадеева. Домик с грязными стертыми деревянными лестницами и протекающими потолками арендовали, по-моему, у консерватории, вести в нем полноценную молекулярно-генетическую работу было нельзя по санитарным соображениям, хотя мы пытались из последних сил что-то путное делать, сотрудники же других лабораторий слонялись без дела и вели то в одном, то в другом углу пустопорожние разговоры. Возможно, что именно в этот же день на меня «настучал» в органы кто-то из слушателей, хотя я не видел за собой греха, ведь я писал о вполне научных вопросах — о том, как Сахаров включился в дискуссии о научном вреде Лысенко, и о его выводах о загрязнении окружающей среды продуктами взрывов водородных бомб. Позже эта статья целиком вошла в мою книгу «Власть и наука»]. Вечером следующего дня я приехал вместе с гроссмейстером Б. Ф. Гулько домой к писателю Георгию Николаевичу Владимову, автору книг «Три минуты молчания» и «Верный Руслан», и прочел ему и его жене статью вслух. Впадимовы статью одобрили, и после этого она попала в руки составителям тома, посвящавшегося великому соотечественнику. Составители сборника, эти смелые люди — Евгения Эммануиловна Печуро, Раиса Борисовна Лерт и Александр Петрович Бабенышев — работали почти год. Важный вклад внес в эту работу Александр Петрович — его, правда, тогда звали все запросто Аликом. На него пала главная организационная нагрузка. Книга, озаглавленная «Сахаровский сборник», была подготовлена к сроку, сестра Алика перепечатала весь текст, а затем его удалось пронести на квартиру Елены Георгиевны Боннэр. КГБ, конечно, догадывался о том, что нечто подобное затевается, ведь многие квартиры прослушивались денно и нощно. В сам день юбилея — 21 мая 1981 года — друзья Сахарова и его единомышленники пробирались поодиночке на квартиру Е. Г. Боннэр на улице Чкалова. Мы узнали, что был задержан А. П. Бабенышев, его обыскали, но Бог миловал — он в этот день сборник с собой не взял.

Через короткое время Бабенышев (а ранее того его мама — С. Э. Бабенышева) попытался пробиться к Сахарову в Горьком. Алик своего добился: влез в окно квартиры Сахарова ночью, и Сахаров с Боннэр успели попить чайку с привезенным Аликом подарком мамы — тортом, который для сладкоежки Сахарова был лучшим подарком. Но когда Бабенышев тем же путем выбрался на улицу, его уже ждали. С разрешения Сарры Эммануиловны Бабенышевой и Алика Бабенышева я приведу отрывок из письма Сахарова, привезенного из Горького Еленой Георгиевной Боннэр и переданного из рук в руки Бабенышевым:

К письму была приложена отдельная записка:

Как только в КГБ поступила информация о моей статье в готовящемся сборнике, в институте собрали экстренный ученый совет. Не без злорадства Вася Кадыков, который как секретарь партбюро института был в курсе дела, сказал мне, что распоряжение о его созыве пришло из КГБ и было связано со статьей о Сахарове. Перед советом всех его членов поодиночке вызывали в кабинет директора, и посланец «оттуда» пугал их тем, что я сахаровский агент, чуть ли не шпион. И инструктировал, как следует голосовать. Двенадцатью голосами против двух при одном воздержавшемся меня забаллотировали «за научную несостоятельность». Профессор МГУ Б. Ф. Ванюшин, незадолго до того введенный в состав ученого совета нашего института, начал свое выступление на совете с того, что, «имея приоритет в изучении генетических процессов репарации и мутагенеза перед западными учеными, Сойфер в последние три года не смог его удержать» (будто он не знал, как эти годы мне не давали работать), а закончил тем, что я просто занимаю место, которое должно принадлежать другим, более талантливым людям. В эти же дни два индийских ученых — Гупта и Ядав прислали мне письма с просьбой разрешить им «пройти курс интенсивного обучения под Вашим личным руководством», желая работать именно в том направлении, которое упомянул Ванюшин. Председатель группы народного контроля А. Князев обвинил меня в том, что я, подобно вредителям тридцатых годов, старался завести советскую науку в тупик. «Западные ученые, — сказал он, — специально фабриковали данные о возможности генетической трансформации у растений, а Сойфер, подхватив подобные исследования, умышленно поддался на провокацию. Были потрачены солидные средства, отвлечены силы ученых. Это просто провокация». Сегодня с помощью этого метода удается передавать растениям устойчивость к ряду заболеваний, его же используют, в частности, и в нашем Центре биотехнологии в университете штата Охайо — для изменения способности фиксации азота и других фундаментальных и важнейших для практики процессов.