Им удобно было тихо, не стуча, выламывать из паркета плашки, потом щепить их. Во многих квартирах были паркетные полы; хотя лак, которым паркет был чаще всего покрыт, немилосердно вонял, сгорая. Потому она предпочитала сначала проверить балкон, если он был — у многих балкон был застеклён, и у некоторых был также и обшит изнутри вагонкой — собственно, как и у них, в Башне… (А, зачем опять вспомнила!..)
Вагонка — это было хорошо. Вагонка — это было удобно и экологично; сгорая, она пахла деревом, дымом, а не химической гадостью. Потому, найдя не ободранный ещё от вагонки балкон, она старалась взять оттуда пару досок с собой, в своё следующее обиталище.
Кухонный же топорик она нашла не случайно; а искала по всем посещённым квартирам целенаправленно, осознанно, потроша кухонные шкафчики, пока удача не улыбнулась ей. Прекрасный кухонный топорик с белой полупрозрачной пластмассовой рукояткой занял место среди её амуниции.
Собственно, на мысль о топорике её навела одна из «находок», если можно назвать находкой труп.
НАХОДКИ
Трупы она встречала уже не раз, — в квартирах, в постели; умерших «своей смертью» или от эпидемии — такие квартиры она старалась поскорее покинуть, всё же боясь заразиться. Собственно, такие квартиры были даже помечены — мародёры на входных дверях царапали косой крест. Зачем?.. Неужели чтобы предупредить «собратьев»? Такая взаимоподдержка удивляла её.
В нескольких квартирах были тела явно от покончивших с собой.
Особенно ей запомнилась одна квартира…
Она попала в неё обычно — через дверь; только дверь была не взломана, а, такое впечатление, что оставлена открытой — заходи кто хочет. Такое очень редко, но тоже встречалось — видимо, в тех случаях, когда хозяева отдавали себе отчёт, что вернуться не получится, и оставляли квартиру «всем желающим».
Но в этой квартире во всяком случае одна хозяйка «была дома»; но это Лена узнала уже потом, в самую последнюю очередь заглянув зачем-то и в ванную.
Сначала-то она как обычно прошлась по квартире; подсвечивая фонариком и пытаясь представить, кто тут жил раньше. Фотографии или картинки в рамках, обстановка. Общее впечатление.
Получалось, что тут жила одинокая женщина, довольно молодая и «фигурная» — судя по вываленным из шкафа вещам: ажурные, хотя и довольно дешёвенькие бюстгальтеры, трусики-стринги; джинсы с аппликацией, майки — кофточки, обувь — всё на небольшой размер, всё довольно-таки со вкусом, во всяком случае не кичь — и всё недорогое: Турция, Китай; судя по всему с нашего же вещевого рынка.
Фотографий не было, — такое часто бывало; обычно люди забирали «память» с собой, уезжая. Ничего детского или мужского. Обычные следы посещения мародёрами: выдвинутые ящики, разбросанные вещи. Но хоть не насрано… наверное, можно будет остаться здесь на ночь, подумала она. Вот и диван-кровать; с задранной половинкой, с торчащим из ящика для белья одеялом, валяющейся рядом тощей подушкой, — нормально… можно будет здесь устроиться. Надо же — ничего не нагажено, и даже зеркало в шкафу-купе не разбито — редкий случай.
Она посветила — из зеркала на неё взглянула измождённая пожилая женщина с запавшими глазами, с выбившимися из-под платка и шапки седыми космами волос… Неужели это я?? Неееет…
Она опустила фонарик, борясь с желанием вновь посветить в зеркало. Или это какой я буду в старости? Какая глупость лезет в голову. Нет, не буду больше смотреть.
Не обнаружив и на кухне ничего полезного, — судя по посуде жившая здесь женщина была весьма среднего достатка, — Лена совсем уже было решила располагаться тут на ночь, — но перед этим заглянула и в ванную. И там увидела её — конечно же, саму хозяйку квартиры.
Самоубийца — она встречала уже их. Двое повесившихся, — старуха и грузный неопрятный алкогольного вида дядька. Ещё один — явно застрелившийся из ружья, из дробовика — сидел в кресле, и головы у него, считай что не было; всё содержимое черепа было на стене за креслом, — видимо стрелял, уперев ствол под подбородок. Ружья, правда, тоже не было, — кто-то успел прибрать до неё. Ничего особенного, — она знала, многие, отчаявшись ждать «пока всё наладится», слабые и неприспособившиеся к этой «новой парадигме», как называл гнусную действительность Олег, сводили счёты с жизнью. Но тут был особый случай.
Самоубийца была в ванной; то есть в самой ванне.
Зрелище было то ещё. Вся ванная комната была в белом пушистом инее, сверкавшем в луче фонарика как брильянты. Ванна же была наполнена почти до краёв бурой тёмной жидкостью, превратившейся в лёд; и из этого льда видна была голова, лицо молодой сравнительно женщины, откинувшаяся назад. Спокойное, как у спящей, лицо, тронутое тлением: запавшие глаза, ввалившиеся щёки, чуть оскалившийся, так, что видны зубы, рот. Но… спокойное.
Разметавшиеся тёмно-каштановые волосы, бывшие мокрыми, а сейчас примёрзшие. Рука на бортике ванны, тоже примёрзшая; ногти с тщательно сделанным маникюром. Табуретка, придвинутая вплотную к ванне; а на табуретке бутылка из-под шампанского, пустой же фужер, конфетница, ваза для фруктов. И примёрзшее к табурету лезвие от безопасной бритвы.
Рядом, на старенькой стиральной машине, — несколько фотографий в рамках, поставленных так, чтобы лежащая в ванной могла их видеть.
И — остатки свечей. Много, разных; на табурете, на стиральной машине между фотографий, на бортике ванной около кранов: пустые алюминиевые стаканчики из-под свечей-таблеток, цветные лужицы парафина от сувенирных, белые полупрозрачные лужицы от свечей хозяйственных. Да, тут было светло, когда всё это горело, светило. Очень светло…
Лена довольно долго стояла в ванной, превращённой волей своей хозяйки таким вот образом в погребальную камеру, глядя на всё это. Вот ведь как. Решила — и ушла. Спокойно так. С комфортом. Достойно.
Оглянулась на черноту квартиры за спиной. Надо разводить костёр в дуршлаге, надо готовить скудный ужин. Устраиваться спать; не раздеваясь, в чужой вымерзшей квартире. Завтра — опять, по-крысиному, оглядываясь, замирая и прислушиваясь, искать следующий, ещё не «обследованный» дом, в расчёте, что там удастся поживиться какими-нибудь крохами.
Снова перевела взгляд на ванну — и позавидовала женщине, сейчас вмёрзшей в лёд. Надо же — у неё всё в прошлом. Ушла спокойно, и даже с комфортом. Как Клеопатра. Как… кстати, что за фотографии? Она решилась приблизиться к ванной и посветила на фото — увы, изображений не было видно, всё скрывал пушистый иней — явно самоубийца принимала горячую ванну — в выстуженной уже квартире. Где-то тут должны бы быть и вёдра или кастрюли, в которых она нагрела эту воду… нету, конечно — утащили мародёры. А фотографии вот не тронули. И вообще ничего не тронули…
Она протянула руку, чтобы взять фотографию в рамке, очистить от инея, рассмотреть — что же видела перед собой эта молодая женщина; воспоминание о чём и о ком было для неё значимым в тот день и час, когда она свела счёты с жизнью?
Только дотронулась до рамки — и ей вдруг показалось, что голова самоубийцы шевельнулась… Сердце дало перебой; луч фонарика панически метнулся к ванне. Нет, показалось конечно — игра теней, только. Всё то же самое: вмёрзшие в бортики ванны каштановые волосы, белое лицо, полуоскаленный рот с провалившимися щеками, запавшие закрытые глаза. Боже, у неё даже макияж… да, подведённые веки, накрашенные губы. Кажется, она видела в комнате на столе коробочки с косметикой.
Ей показалось, что мёртвая ехидно ухмыляется.
Ну ещё бы — у неё всё уже в прошлом. А ты тут…
Она не стала трогать фото из какого-то суеверного страха. Как будто на этих фото она могла увидеть что-то страшное для себя; или что самоубийца вдруг схватит её за полу пальто, препятствуя чужому человеку равнодушно рассматривать то, что было дорого для неё одной.
Она, пятясь, неосознанно стараясь не поворачиваться спиной к ванне с трупом, вышла из ванной комнаты. Вот ведь… напугала, да; хотя после всего что она пережила за последние полгода, казалось, её бы ничто не могло уже напугать. Но тут… как-то особо. Даже… Она прислушалась к себе. Да, есть такое чувство — какое-то даже благоговение. Как на красивом ухоженном кладбище у могилы с прочувствованной надписью на памятнике. Наверное, поэтому и мародёры, побывавшие тут до неё, и не напакостили по своему обыкновению.