Неразлучная пара всегда вместе. Они тихо воркуют, склонив головы друг к другу, и бдительно охраняют репортерскую сумку, как будто в ней сидит кто-то. А сидит в ней сиамская кошка. Про кошку никто не знает, они скрывают ее от глаза.

В сквере, напротив «Фотографии», гуляет со своей кошкой Марина Ивановна. Марине Ивановне кошка заменяет ребенка. Марина Ивановна так сильно любит ее, что сшила ей бархатную шлейку и пасет ее на длинной веревке, как козу, чтобы та не убежала. Кошка не обращает никакого внимания на цепи и сидит уточкой, подобрав под себя лапы, дремлет или думает.

Однажды Марина Ивановна увидела в окне «Фотографии» хищную морду, прижавшуюся к стеклу и внимательно следившую за каждым движением представителя своего семейства. Кошка невинно покусывала травку и не подозревала, что за ней следит грозная соплеменница. У Марины Ивановны взыграло любопытство. Теперь она поняла, что за сокровище они носят в сумке!

При встрече с неразлучной парой она полюбопытствовала, снедаемая родственными чувствами:

— А где ваша кошка?

— А она с нами, — ответили они в унисон.

И приоткрыли сумку, как будто там сидела жар-птица. Показалась безобразная мордочка с человеческими глазами, похожая на тропическую обезьянку, какую дарили королеве пираты, чтобы она позволяла им безнаказанно разбойничать на море. Морда была шоколадно-черная, как спина ламы, а во всю морду — злые небесные глаза, голубые, как вода в перстне.

— Мы боимся открывать сумку, — сказала Тамара, — она как увидит воробья, так старается выскочить из нее. Ее не удержишь никакими силами.

И Тамара осторожно приоткрыла сумку, решила продемонстрировать темперамент дьявола, но была жестоко наказана: дьявол выскочил и впился белыми клыками в ее руку, и без того всю исцарапанную и искусанную.

— Теперь нужно искать йод, — потужила Тамара.

Кошка бушевала в сумке, как пойманный мустанг. За что они так любят этого маленького дьявола?

Однажды «Фотографию» прикрыли, и грустная пара исчезла навсегда. Марина Ивановна затосковала по ним. Бывало, при встрече с ними первым делом спрашивает:

— Как поживает ваше сокровище, каких новых бед оно еще натворило?

А Тамара молча приоткроет сумку, дав воздуху пленнице, и оттуда покажутся грозные зубы и вытаращенные фонари.

Но вот судьба свела их все же опять. Каждый раз по примеру англичан в городском парке устраивали выставку кошек. Это делалось наперекор собаководам, кровным антагонистам, натравливающим собак на когтистых недругов, которые узурпировали власть на выставках. Это событие было целым торжеством для любителей блохастых питомцев. По случаю празднества на природу выезжал буфет и торговали кулинарными изделиями от ресторана, не хватало лишь духового оркестра. Отовсюду тянулись к рингу дети и старухи с кошелками на руках, в которых сидели, завернутые в тряпки, смирные питомцы. Такой наплыв кошатников можно увидеть только у ветеринарной поликлиники.

Тамара и Максимилиан пришли на выставку раньше всех. Но чувствовалась в них какая-то перемена. Они стали еще дружнее, как будто за это время покусились на их благополучие. Она была в брюках, делающих ее жалкой и ненужной, он — в легком пальтишке, болтающемся на нем, как на вешалке. В неизменной сумке, которую они попеременно несли через плечо, сидел Циннобер.

Марина Ивановна привела свою кошку в новой сбруе, украсив на этот раз шлейку ради праздника бронзовыми бляшками, как Добрыня Никитич свою лошадь. Увидев неразлучную пару, она бросилась им навстречу:

— Что с вами случилось? Где вы столько пропадали? Как поживает ваше сокровище и каких новых бед оно натворило?

Они теснее прижались друг к другу, как будто у них хотели отнять сумку, и поделились с ней горем, раскрыв тайну, полную грусти:

— О, вы знаете, она сильно переболела, чуть не погибла от кровавого поноса… А когда выздоровела — стала такая ласковая!

Старуха

Деревня Некрасово, что в Орловской области, затерялась среди многочисленных деревень, которые там все одинаковы. Она поразила меня своим убожеством и грубой нищетой. Куда ни повернись — бескрайние горизонты, чернозем, тишина и высокое небо. Только изредка сереет вдалеке мозаика незаметных селений, выцветших, подверженных ветрам и ураганам. Простер поглощает их, и тем значительнее нищета и убожество, чем больше этого простора вокруг и выше небо над ними, ибо они кажутся затерянными и ненужными.

Когда я подходил к Некрасову, тоска и тишина удручающе подействовали на меня. Нигде не было видно ни людей, ни собак, ни кур. Крайний дом из древнего кирпича, покрытого плесенью, врос в землю и заглох в лопухах. Печаль раздирала душу при виде маленьких окошек, забитых гнилыми досками и поросших крапивой. Ветер гулял в них.

А дальше, совсем рядом с домом, — кладбище, как райская картина, редко показываемая. Это маленький и никем не нарушаемый мирок, состоящий из оград и крестов, выкрашенных веселой голубой краской. Люди рождаются здесь и здесь же умирают, не смея шагнуть за пределы деревни.

Маленькие избы с низкими проходами увенчаны соломенными крышами, свисающими до земли, как шапка козака. Они ничем не отличаются от индейских вигвамов. И веет от этих изб бедностью и обреченностью, особенно от огромных камней-голышей, вросших в землю у каждой избы, на которых летом, в теплые вечера, ужинают впотьмах.

Заходишь внутрь: и люди такие же древние, простые и забитые, чистые душой и наивные, как дети. Невинные крупные глаза и темные гладкие волосы словно сошли с икон, а смуглые от копоти лица и руки впитали в себя цвет земли, на которой они уродились.

Захожу в одну такую избу. Вот сидит мужик в одиночестве и молчит. Маленькое окошечко, еле пропускающее свет, служит для того, чтобы как-то осветить синий дым, которым наполнена курная изба. В земляном полу врыт стол, полированный от времени. Мужик сидит за столом и крутит завертку. Я тоже молчу, жду, скажет ли мужик слово? Нет, только курит да кашляет, словно лишен языка.

В соседней избе топится печь. Несмотря на летнюю жару, из печи валит дым, в избе темно, как при солнечном затмении, только из худого угла падает загадочный свет, золотом освещающий клубы дыма, напоминая картины Айвазовского. Посреди избы страшный мужик вытягивает крашеную овчину. Уперевшись задранной ногой в стену, он повис на шкуре обеими руками, как будто его пытают на дыбе, и весь вымазан в краске, как гравировальщик. Окруженный цыплятами, он напоминал сатира среди полевых цветов. Когда я открыл дверь, цыплята бросились врассыпную, опрокидывая жестянку с питьем.

— Куда лезешь, дьявол? — заорал мужик злым басом.

Итак, куда ни зайди, везде одно и то же. Мухи живут здесь круглый год. Они роем облепили потолок и кишат черной тучей, сбившись в густое тесто. В потолке вбит костыль, на нем подвешена за пружину-рессору люлька. В люльке лежат сразу двое. Их лица облеплены мухами, как лошадиные морды. У люльки сидит баба и тупо заученными движениями, привитыми еще с детства, толкает ее босой ногой.

В длинные тоскливые вечера собирается на длинной лавке «карагод», щелкают семечки. Они тонут в шелухе по самую щиколотку, как перепел, за которым давно не убирали клетку. Земляной пол представляет собой сплошное месиво черной грязи, в которой стоят овцы, живущие тут же с людьми, топчут грязь мелкими копытами и мочатся на него. На столе, заваленном объедками, разлито кислое молоко, в нем мухи сучат лапками.

Вся деревня завидует библиотекарше, молодой девчонке: «Что ж ей не жить — она получает сорок рублей!»

Мне отвели для ночлега пустую избу, в которой никто не живет. Я не знал, что в коробке из-под печенья, подобранной у магазина, сидела гусыня на яйцах. Меня положили рядом с гусыней. В середине ночи она стала шуршать соломой и беспокойно окапываться — ее жиляли блохи. Стояла такая тишина, что закладывало уши и мерещился звенящий червячок. Когда я начал засыпать, она вдруг оглушила меня металлическим кличем громче всяких литавр: «ка-а-га!» Со мной чуть не случился разрыв сердца. Нащупав спички, я посветил и увидел, как она водит по воздуху железным клювом, а от нее падает тень на стену, похожая на динозавра.