А на кладбищенских воротах был изображен босой архангел с распростертыми руками, принимающими к себе, в город мертвых. Райские голубые краски, которыми он был написан, ласкали душу и вызывали воспоминания детства. Было ли оно? Как можно поверить в то, что прошло и больше никогда не вернется?

Зеленая травка, омываемые дождем кости, разбросанные по кладбищу, тихий золотой вечер и бездонная глубина неба навевали грусть и переносили в далекое прошлое. Можно ли изгнать из памяти отдельные картины? Они до конца дней будут утешать душу.

Древний старик с библейской бородой дремлет, оперевшись на длинный посох и уронив голову на грудь. В его пастушьей сумке обглоданный сухарь. Пребывание его в этом мире непонятно, непонятны его желания. Таинственно его прошлое, в которое с трудом верится, также не верится и в то, что он жив. Он слепой, с апостольским изможденным лицом, по которому постоянно текут слезы из запавших глаз.

Вековые камни разбросаны и вросли в землю, утонули в траве. Теперь уже трудно разобрать, что на них написано. Кое-где уцелели отбитые и выщербленные кромки, задерживающие дождевую воду, стекающую по наклонному стоку. Она служит птицам, которые долго пьют ее, запрокидывая головку. На рассвете холодные плиты мокры от росы, леденят душу при мысли, какое вечное жилище уготовано нам.

На высоком мраморном кресте сидел стервятник и клевал змею. Вот он отвлекся от змеи, перелетел на часовню, внутри которой тускло горела свеча под запыленным стеклом, и опять беспокойно покинул ее, сжимая череп в когтях, из которого вытряхнул эту змею. Чей это мог быть череп? Кто так боялся, что в его череп заползет змея, и не велел по этой причине хоронить его в земле?

Пастушок ударял кнутом по траве.

Кладбищенская церковь всегда пуста. Только живет в ней деревянное распятие, выкрашенное масляной краской и увитое бумажными розами. Жутью веет от распятия, от огромных гвоздей, вошедших в руки, беспомощно обращенные свисшими кистями наружу. Прекрасные ноги пригвождены торчащими шляпками, с которых стекают жидкие струйки крови, предмет состязания средневековых художников в натурализме… Они напоминают скупую слезу, которую нельзя сдержать. Эти ноги омывались слезами женщин, получивших от него прощение и совершивших паломничество в грот. Когда они пришли сюда тайно самыми первыми, закутанные в покрывала, узнав, куда перенесли тело господне, они не нашли его там и самыми первыми причастились к тайне Воскресения: пощупали своими пальцами то явное и непонятное, что называется переходом от смерти к жизни… Грот оказался пустым, невидимая рука отвалила гробовую крышку, сдвинутую набок. И почувствовали они душераздирающую пустоту обиталища и невозможность вернуть того, кто здесь недавно лежал в гробу и навеки вознесся от земли… Он еще не сказал последнего слова. Каким оно будет, что это за слово, кто удостоится счастья услышать его? «Еще многое имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить. Когда же придет он, дух истины, то наставит вас на всякую истину. Ибо не от себя будет говорить он, но будет говорить то, что услышит, и будущее возвестит вам» (Иоанн, гл. 16, ст. 12, 13).

Ночью страшно оставаться в церкви. Говорят, что однажды закричал грешник на всю церковь, крик его долго стоял под самым куполом, и долго качались тяжелые лампады на цепях.

Вот могила этого грешника. На ней ничего не растет, она лысая и в трещинах, как камни Кастилии, сжигаемые палящим солнцем. Рассказывают, в лунные ночи, когда покойники поют и на могилах распускается цветок мандрагоры, светящийся огоньком папиросы, из могилы этого грешника доносится глухой стон, из трещин высовываются собачьи когти, и он требует вампиров, из которых высасывает черную кровь. Днем на его могиле спят летучие мыши в очках.

В странной пляске метаморфозы свершается церемония вокруг этой могилы взявшихся за руки отдаленно существовавших царей и цариц, имена которых остались лишь на страницах библии. Они поражают красивыми головами, золотыми одеждами, излучающими божественный свет, и богатыми драпировками. Впереди идет Саломея и несет голову на блюде. Она небрежно откидывает ногой тяжелую лиловую парчу, обшитую серебряной канвой. Голова на оловянном блюде устрашающе смотрит вниз, борода спутана, выпачкана темной кровью, непрерывно сочащейся из слипшегося отрезанного горла, где мелькают рубиновые сгустки в дегтярно-коричневом месиве. Она заносит блюдо над головой, злодейски улыбается и выбрасывает ножку легко и невинно, как танцовщица.

Так и наши души бывают безжалостно и легкомысленно растоптаны ножками всех Саломей, Клеопатр, Мессалин.

От мраморных плит веет холодом. Пора ложиться в могилу. Некий моряк Бернар, описанный Буниным, был рассечен пополам стальным тросом, оборвавшимся в бурю. Истекая кровью, он сказал перед смертью:

— А все-таки я был хорошим моряком!

Нечто подобное я могу сказать о себе: я тоже был хорошим моряком в океане этой жизни, куда бросают нас с самого рождения в пучину лжи и страданий.

Юмористические рассказы

Страшная месть

На Птичьем рынке среди барыг и шпаны стоит врач Блистанов в дорогом костюме, выпачканном в птичьем помете, и продает голубей. Этот костюм он шил у лучшего портного из кастора, извлеченного из сундука пращуров. Самодовольный йоркшир с рыжими ресницами и напомаженной головой, он полон достоинства, широк в плечах и с внушительным животом. Считая себя любителем природы, он гордится этим не меньше, чем основным титулом, добытым сделкой с Гиппократом. Грубые руки его способны гнуть подковы, но уж никак не держать ларингоскоп.

Держа на ладони грязный обсиженный садок, он заглядывает туда, как заботливая мать, и дует между прутьев, делится теплом с пернатыми. В садке сидят лохмоногие турманы, окольцованные, как бойцовые петухи, с выбитыми инициалами Блистанова. Вместе с дудочками для обучения канареек клеймо лежит у него в кармане, рядом с личной печатью, на которую он неуклюже дышит и без угрызения совести ставит на рецепт.

Он вынимает из бокового кармана кошелек, набитый крупными деньгами, и дает сдачу голубятникам, с которыми не допускает панибратства. В их окружении он блещет как Сарданапал и пользуется у них почестями, ибо врач в такой компании — явление мифическое.

Расталкивая толпу, к нему пробирается другой любитель природы, спившийся музыкант Илья Басов. В руках он держит клетку с цветным попугаем. Ядовито-синий попугай с шафрановой грудью горит на солнце, как морской залив, налитый купоросом. Попугай предназначен для Ефимыча, чтобы скрасить его одиночество. Ефимыч торгует кормом. На прилавке перед ним разложены мешочки с травами, в которых насыпано черт знает что, вплоть до махорки. Но главная статья его дохода — это черви в спичечных коробках. Иногда червю удается уйти из плена, и он ползет по рукаву его грязного плаща. Ефимыч спокойно водворяет его назад и приговаривает:

— Дальше хозяина не уйдет.

Крупный сальный старик с кабаньей щетиной на лице, Ефимыч не считает нужным чистить яйцо и вместе со скорлупой закладывает его за щеку. Так каменотесы однажды выпивали в городском саду и закусывали шоколадными медальками, отправляя их в рот вместе со свинцовой оберткой.

Сегодня Илья продал филина, в сотый раз переходящего из рук в руки, потому что он кричит по ночам, как ребенок. На выручку от филина решил угостить Блистанова. Блистанов выпить не дурак на чужой счет. Илья подходит к нему и с размаху здоровается за руку:

— Выпить не хочешь?

Блистанов моргает ресницами и не знает, что ответить:

— После рынка обсудим.

Басов с рвением предлагает свои услуги:

— Жди меня здесь, я быстро сбегаю за водкой.

— У меня сейчас с деньгами туго, — соврал Блистанов, порылся в кармане и задержал зажатый кулак в воздухе, как над подносом в церкви.