Летник долгий, трудно в нем при скорой ходьбе ноги переставлять, а Софьюшка чуть что не бегом бежит. Путается в одежде Федосьюшка. Стольники-малолетки, царевен опережая, двери распахивая, на все сенцы выкликают:
— Царевны идут!
От крика их рынды, подрынды, стрельцы, истопники — все в стороны, кто куда разбегаются. Встречный боярин, врасплох захваченный, с перепуга к полу припал. Еще недавно одного такого встречного на пути царицыном захватили. На рассвете к Онуфрию Святителю собралась Наталья Кирилловна. Помолиться о благополучном прорезывании зубов у Натальюшки пошла. В проходе под воротами царский стольник ей попадись.
Что тут поднялось! Розыск делали. Дознавались, не было ли у встречного какого зла на уме, не подослан ли он кем. Пыток да батожья всякий опасается. Все словно вымирает на пути царицы и царевен.
А у самого входа к наследнику, как ни остерегали стольники, а столкнулся князь Василий Голицын с царевнами.
Оповещенный о приходе сестер, Федор Алексеевич спешно от себя всех бояр, и старых, и молодых, через малые сени проводил, всех слуг выслал. Один Голицын, старший стольник Алексея Михайловича, у царевича замешкался, а потом, заторопившись, не в ту дверь вышел и прямо на царевен попал. Не стал боярин, в заморских краях побывавший, наукам обученный, с перепуга на пол валиться. Встрече нежданной князь даже обрадовался. Много дивного довелось ему слышать про царевну Софью. Федор-царевич ему о сестре говорил:
— Философические книги царевна читает.
И доставал у Голицына для сестры польские и латинские сочинения.
Симеон Полоцкий не мог достаточно нахвалиться «великим, больше мужеским, чем женским умом» своей ученицы.
И Софья про Голицына наслышана. Во всей Москве нет боярина умнее и ученее князя Василия. У него в доме и книги, и картины заморские, и все там по-иноземному. Встретились на мгновенье два взгляда пытливых, в душу один другому заглянуть хотели, да не успели. Разошлись торопливые, смелостью своею испуганные. Оглянулся Голицын и только увидел, как замкнулась золоченая дверь. Словно кто невидимый поглотил и царевну, и всю свиту ее, нежданной встречей всполошенную.
Печать царя Алексея Михайловича
11
Обрадовался редким гостям царевич. Засуетилась мамушка его, Анна Петровна, царевен усаживая.
На столе тарелки серебряные с леденцом заморским и стручками царьградскими.
Только теперь, когда Федор сел на свое кресло золоченое и переднем углу под образами, разглядели сестры, до чего пи изменился и похудел за последние дни.
— Аль тебе, братец, все еще неможется? — участливо спросила Софья.
Не успел царевич никакого ответа на эти слова дать, как перед ним встала мамушка с чарочкой вина, на камне-безуе настоянном.
— Испей, государь, настоя целебного. От всяких болезней в нем ограждение, а всего паче от глаза лихого да наговора вражеского.
— Слыхала я, будто царю-батюшке из Сибири всяких целебных трав навезли, — вспомнила Софья. — Их бы братцу отведать.
— А я все мое упование на камень-безуй полагаю, — ответила, как отрезала, мамушка.
— От всякой немощи телесной и духовной одно ограждение — молитва усердная, — передавая пустую чарочку Анне Петровне, заметил царевич. — Нынче я в церкви был, — обратился он к сестрам. — Псалом один я на стих переложил. Старец Симеон мне в этом деле богоугодно помогал. Господу благодарение я принести хотел, что умудрил он меня, недостойного. Чувствую, что пение церковное телу моему крепости придало. Давно этого со мной не бывало…
— А из церкви государь Федор Алексеевич прямехонько к царевичу Петру Алексеевичу прошел, — вставил мама. — Братца давно не видавши, соскучился.
Сказала мамушка будто спроста, но глаза ее маленькие и запавшие, словно два острых гвоздика, впились в Софьино лицо. Анна Петровна была почти уверена, что царевна вскипит от ее слов, и не ошиблась.
Софья не понимала и не прощала Федору его любви к маленькому Петру и Наталье Кирилловне. Но сдержала она на этот раз слово гневное, промолчала, только руку к ожерелью, шею ей охватившему, подняла. Тесно оно ей сразу сделалось.
А Федор, ничего не замечая, продолжал все так же добродушно и просто:
— Посидел я у братца. Долго глядел, как он со своими ребятками всякие игры заводил. В поход собирал их, сам приказы давал. Волосы курчавые у него растрепались, глаза, что у орленка, голос звонкий… Думалось мне, на него глядя, что выйдет из него муж телом крепкий и духом сильный. Для страны такой царь…
Не успел договорить Федор. Софья к брату бросилась, за руку его ухватила:
— Молчи, — побелевшими губами почти крикнула она. — Ежели ты, наследник объявленный, так говорить станешь, Нарышкины нас, Милославских, всех до единого с земли сотрут. И так мы свыше всякой меры обижены, по щелям загнаны. Скажи, родичи наши где? Милославских, окромя дяди Ивана, на Москве никого. Нарышкины всех разогнали. Они да Матвеев гонители наши. Спят и видят, как бы тебя с Иванушкой извести. Давно ли ворот от рубахи твоей неведомо куда задевался? Давно ли пеплом тебе на след посыпали? Давно ли братцу Иванушке наговорную соли подсунули?
Еще бледнее, чем был, царевич сделался. У Федосьюшки глаза слезами наполнились.
— Мало ли чего, Софьюшка, досужие люди не выдумают, — несмело попробовал возразить Федор Алексеевич. Но его тихий и нерешительный голос не успокоил разгоряченную царевну.
— Не выдумки это, а правда истинная, — перебила она брата. — Без розыска ни одно ведовское дело, ни большое, ни малое, не оставлено. Всех виновных до пытки доводили, всех огнем большим либо малым жгли — все одно показывали.
Задохнулась от волнения Софья, а мамушка ей на ухо:
— На братца, государыня царевна, взгляни.
Напугался царевич от всего, Софьюшкой наговоренного. Белый весь сделался, чуть с кресла не валится.
Осилила себя царевна. К брату подошла, крепко его обняла. Положил царевич ей голову на плечо широкое, а она большой и сильной рукою стала его гладить по влажному лбу и запавшим щекам.
— Прости, Феденька, друг мой сердечный, погорячилась я, тебя напугала… А все оттого, что люблю я тебя, и Иванушку, и сестриц люблю. Света белого милее вы мне, мои родные. Жалко мне всех вас.
Федосьюшка давно, уткнувшись лицом в браную, орлами затканную, скатерть, ревмя ревет. Анна Петровна ее травяным настоем из золотой чарочки потчует:
— Былка-трава то… В Иванову ночь собрана… Испей, государыня.
И совсем тихо, так что слышит ее одна только Федосьюшка, прибавляет:
— Нынче у самой государыни царицы в ее светлице Золотной плат девичий с корешком неведомым подняли.
— Господи! — вскрикнула царевна, но мама показала ей глазами на царевича.
Успокоенный Софьей, он сидел утомленный, с полузакрытыми глазами, подперев голову тонкой и слабой рукой. У него, как всегда после всякого волненья, поднялась головная боль. Вместе со слезами Федосьюшка проглотила и все слова, какие собиралась сказать.
Не удалось на этот раз Софьюшке спросить у братца про французскую веселую комедию.
Вспомнила она, зачем к нему идти собиралась, уже когда к себе в терем вернулась. Только за обеденным кушаньем, когда сошлись в столовом покое и братцы, и сестрицы, и батюшка с мачехой, дозналась царевна обо всем, что ей узнать было надобно.
Все царевны эти семейные обеды очень любили. Собирались на них, как на праздник. Выходное, самое нарядное платье — «шубку» тогда надевали. Любил и Алексей Михайлович с семьей пообедать. Когда время позволяло и не было приглашенных к столу бояр, обед всегда подавали у царицы в ее столовом покое. Чинно, по скамьям вдоль стола обеденного, разместились царевны в своих «шубках» бархата веницийского.
Жарко шее от меховых бобровых ожерельев, под белилами и румянами щеки горят, от венцов трехъярусных голове тяжело, серьги тройчатые уши оттянули, но царевны ничего худого не замечают. Сидят за столом довольные, веселые. Рады, что из терема тесного выбрались. И всем за столом хорошо. Радуется царь на свою семью любимую. Царица то на мужа, то на сынка поглядывает. За царевичем глаз да глаз надобен. Одним мамушкам да нянюшкам за ним не уследить.