— Ноне сыночек наш за лапу медведя потрясти хотел. Едва удержали мальчишечку, — добродушно посмеиваясь и ласково поглядывая на своего любимца, говорит царь.

Уже рассказали Наталье Кирилловне про то, что на медвежьей потехе случилось. Знает она, что благополучно все обошлось, но пережитый страх еще не улегся в ее материнском сердце. Наклонившись к сыну, она заглядывает в его смеющееся лицо встревоженными глазами.

— Соколик мой! А что как тебя зверь да лапой своей косматой погладить бы захотел? — с нежной укоризной она спрашивает.

— Дворовый медведь то был, матушка, — оправдывается царевич. — Дворовый никогда человека не тронет.

— А давно ли на дворе медведь охотника за голову ел да зубы ему все повыломал?.. Конюха Исая медведь вконец изломал…

— Да ведь то бойцы были. На бой с медведем они выходили, Натальюшка. Петрушенька не на драку шел. Поездить малость на медведе верхом охота мальчишечке пришла.

Алексей Михайлович в добром духе, и ему хочется пошутить с женой.

— За лапу того медведя большущего мне больно хотелось подержать, — сожалея, что ему не удалась затея, сказал царевич.

— Возле самой ограды, где медведи стояли, Петрушеньку мы изловили, — добавил Федор Алексеевич. — Как сказал медведник, что медведи его всякому, кто захочет, лапу дают, Петрушенька наш разом с места соскочил. Я за ним было сунулся, да Иванушка со страху на меня навалился — помешал. Старший ловчий братца изловил.

Федор Алексеевич не скрывает своего любованья смелым мальчиком. Царевны давно сидят перепуганные. Вскрикивают, охают, но в разговор вмешивается одна Софья.

— У Иванушки с того перепуга и посейчас головушка болит.

Все понимают, что хочется ей осудить Петрушеньку, но никто ее не поддерживает, хотя и всем жалко Иванушку: сидит, как плат белый. Тельного из рыбы и не попробовал. Все, что на тарелку взял, целым осталось.

— А расскажи-ка сестрицам, как медведи вас тешили, — торопится спросить у Петрушеньки Федор Алексеевич. Испугался царевич, что Софья неладное скажет. Но маленький царевич упрямится и ничего больше говорить не хочет. Досадует, что помешали ему с медведем за лапу поздороваться, не дали и верхом на звере лютом прокатиться.

Тогда Федор Алексеевич поспешил рассказать сам про потеху медвежью:

— Целую комедию медведи исполнили: для начала вывели их с хлебом-солью в передних лапах на огороженный тыном круг. Потом плясать их заставили, а потом бороться. И еще звери те на палках верхом, словно малые ребята, по кругу ездили, карлами престарелыми, согнувшись и спотыкаясь, бродили, показывали, как родная мать детей своих холит, а мачеха пасынков с падчерицами по-своему убирает.

— А забыл ты, братец, как малые ребята горох воровали? — не выдержал Петрушенька. — Где сухо, там на брюхе ползком, а где мокро, там на коленках. А уж всего лучше, как медведь с палкой на плече, словно стрелец с пищалью, ходил. Люба мне потеха медвежья! А когда, батя, ты меня на медвежий бой поглядеть возьмешь?

Алексей Михайлович давно бы показал царевичу, как охотники на дикого зверя с вилами ходят, да Наталья Кирилловна все не соглашается отпустить сына. Редкий бой охотнику благополучно сходит. Часто зверь, раздразненный вилами, раздирает зубами и когтями бойца на части.

— Не дитячья это потеха глядеть, как дикий зверь увечит человека, — говорит царица, и говорит это так убедительно, что царь с нею не спорит и теперь на просьбу сына отвечает не то серьезно, не то шутливо:

— Погоди, Петрушенька, вот я из Кызылбаша редкого зверя — льва — выпишу. То-то у нас потеха с ним будет.

— Слона, батя, привезти прикажи, — вмешался в разговор и Федор-царевич. — Сказывают, при покойном государе Михаиле Федоровиче арапы-слоновщики слонами тешили.

— Слона приведут, львов выпишут… — весело перешептываются между собою царевны. Не глядеть им самим на зверей потешных, не девичье это дело, а послушать, поахать да посмеяться шуткам медвежьим можно. Боярыни, что служат вместо бояр и стольников, когда царь с царицею обедают, на рассказы веселые улыбаются. Дети боярские, взад и вперед с мисами, блюдами и тарелками пробегая, про медведей ни единого слова мимо ушей не пропустили. Один из стольников малолетних до того заслушался, что ложку и уронил, а ближняя боярыня его, молча, да за ухо:

— Не зевай!

— В Потешной палате у нас, почитай, уже все налажено, — говорит, поднимаясь из-за стола, Алексей Михайлович. — С той недели станем мы, дочери мои любезные, там вечера коротать, разгонять скуку осеннюю.

— Вот радость-то! — не выдержав, громко на всю палату вскрикнула Марьюшка. Катеринушка руками всплеснула. Просияли лица у Евдокеюшки и Марфиньки с Софьюшкой.

— Спасибо, царь-батюшка!

— Спасибо, спасибо.

Радостные разошлись царевны из покоя столового. Ходами-переходами, как к себе шли, не раз останавливались, сбившись в кучку, поминали органы, цимбалы, гусли, свирели, плясунов канатных.

^{_{Золотая решетка в кремлевских теремах}}

В сенях у железной вызолоченной решетки, что их терема от других покоев отгораживала, еще постояли:

— Плясуны под музыку плясать станут. Немецкие фокусники, сказывали, понаехали.

Птицы прирученные, когда их полетать выпустят, раньше чем в клетки прыгнут, перед открытой дверцей всегда помедлят. Так и царевны.

Долго не могли мамушки с боярынями своих царевен в покои заманить.

12

Назначен был день собираться в Потешную палату. Собирались туда все, но никто не попал. До обеда все ладно шло, а как пообедали, всколыхнулись тревогой, а потом и ужасом великим во дворце все от царя до последней девчонки, что в беготне с приносами да относами и сама, как зовут ее, позабыла.

— Царевича Петра лиходеи извести замыслили! — по Кремлю пронеслось.

Что за лиходеи такие объявились и где они — про то доподлинно пока никто еще ничего не ведал. Знали только, что как поднялись к обеду мастерицы золотные, одна из них обронила плат с корешком неведомым, а другая мастерица показала, что плат тот Кишкиной Марьи, чей муж за Москвой-рекой у бояр Троекуровых дворничает. О деле таком казначея-боярыня, не медля, царице донесла, а Наталья Кирилловна тем же часом государя о том оповестила. С такими делами не медлили.

Нынче корень неведомый подняли, а на днях у царевича Петра в простынях поруху углядели: с одного уголышка заметка, словно лоскут брать думали. Взять ничего не взяли, а дыр понаделали. Портомоек-прачек, что в коробках за царскими печатями на Москву-реку полоскать государское белье возили, всех до одной допрашивали. Ничего не открыл розыск. Сама боярыня постельничья впереди короба, как всегда, для оберега двором шла, она же через ворота портомойные белье на Москву-реку проводила. Встречных из лишних людей на пути никого не попадалось, и на плотах тоже чужих не было. Показали на допросе портомойки, что от мышей в простынях поруха:

— Мыши уголышек изгрызли — только и всего. Мало ли зверья этого по дворцу бегает. Как станут по осени хлебное зерно в царские амбары свозить, мышей ни ловушки, ни коты не берут. По ночам в опочивальнях от писка мышиного покоя нету. Диво ли что пробрались мыши в сквозные чердаки решетчатые, что над палатой портомойной поставлены, пробрались и, пока там белье висело, уголышек простынки выгрызли…

Кто-то зубки махонькие на простынях разглядел и другим те заметки показывал. А мамушки не поверили.

Напоили на всякий случай царевича настоем всяких трав, для отговора припасенных. С уголька водой спрыснули. Бабушку-ведунью из-за Москвы-реки привозили. Старая в ковш с водою три угля брала, уговаривала воду царевича обмыть, все хитки и притки, уроки, призоры, скорби, болезни, щипоты и ломоты, злу худобу с него снять, унести за осиновый тын в лес сосновый. Все исполнили, как полагалось, чтобы отвести беду наговорную.