У Сергея загорелись глаза. Он понимал, что ему нельзя было этого делать, но иначе не мог. Какой же он летчик-испытатель?!
Они плавали в холодных злых волнах, и Сергей часто совсем терял Веру Павловну из виду, но вот снова вспыхивала над водой ее красная шапочка.
Разгоряченные, обессиленные, они вышли на берег.
— Хорошо? — спросила Вера Павловна и, сняв шапочку, озорно взмахнула черной волной волос.
— Хорошо, но холодно…
— Тогда побежали ко мне домой греться.
— А вы что, здесь живете?
— Да, вот мой домик с черепичной крышей. Ну, кто быстрее?!
— Да вроде неудобно, Вера Павловна…
— Знаете что? Давайте без «отче наш». И зовите меня просто по имени.
«А ведь в самом деле, — подумал Кирсанов, — она совсем девчонка. И такая храбрая».
Вера бежала впереди, ловко работая локтями, и сарафан ее раздувался, как парашют. Казалось, она летела, подхваченная ветром.
Добежав до зеленой калитки, она остановилась, запыхавшись, и весело позвала:
— Муська, Муська!
Из-под крыльца выкатился маленький лохматый комочек и бросился под ноги хозяйке, виляя хвостом.
— А вы осторожней, — предупредила Вера Кирсанова, — Муська у нас сейчас злая, она недавно стала мамой и должна оберегать своих щенят.
Но Муська, занятая игрой с хозяйкой, и не думала лаять. И лишь когда за Сергеем закрылась дверь, она взвизгнула, но как-то жалобно, словно обижаясь, что ее покинули.
Вера ввела Кирсанова в чистую маленькую комнату:
— Посидите, я сейчас…
Сергей огляделся. Высокая кровать застлана белым кружевным покрывалом. Рядом книжный шкаф. С него чуть не до самого пола вились причудливые цветы. Он обежал глазами корешки книг: Шолохов, Лермонтов, томик Есенина, но больше — специальная медицинская литература. Тут же среди книг — лак для ногтей, флакон духов: женщина есть женщина.
Вошла Вера. Она уже успела переодеться в синее облегающее платье и снова стала старше, серьезнее, будто оставила свою беззаботность там, на берегу. В руках она несла большую вазу со сливами.
— Угощайтесь. Из собственного сада.
Сергей взял одну сливу — она была холодная и кислая.
— Да вы не стесняйтесь, ешьте. Вот уж никогда бы не подумала, что летчики такие несмелые.
— Вы о купании?
— Нет. О сливах.
Вера вдруг звонко, раскатисто засмеялась:
— А все-таки напрасно вы это сделали.
— Что?
— Прыгнули за мной в воду. Вот как не допущу вас завтра к полетам…
— Завтра не страшно. Мы теперь вроде как безработные.
— Значит, все-таки запретили полеты? Но все равно надо быть в форме. На то вы и испытатель.
— Не знаю, — сказал Кирсанов, — я еще как-то не чувствую в себе никаких изменений. Летчик, и все.
— Да, — задумалась Вера, — к этому трудно привыкнуть. Это, все равно, как змея, из собственной кожи вылезшая. Змея и осталась змеей, а все-таки она уже другая. Это я вам говорю как врач. Чисто физиологически состояние у испытателя совсем иное, чем у обыкновенного летчика. Мгновенная реакция. А я у вас, честно признаться, еще такой реакции не нахожу.
— Значит, вы меня изучаете?
— А как же? Это моя обязанность.
— Только обязанность или еще что-нибудь?
Вера нахмурилась:
— Кирсанов, Кирсанов, не дразните меня, ведь вы меня совсем не знаете.
— Знаю. Вы смелая.
— О, если б одной смелости хватало для счастья…
— А вы несчастливы?
— Нет, почему же… Просто к слову пришлось.
Она отошла к окну, протянула руку и сорвала с ветки яблоко.
— Вот смотрите — яблоко. Оно круглое. А жизнь — с углами да ухабами. Э, да что там! Сегодня у меня почему-то хорошее настроение. Хотите, я вам один секрет открою? Как я стала врачом. Тоже из-за плавания.
— Спасли кого-нибудь?
— Да. Собаку.
Вера прыснула, видимо вспомнив что-то свое, и оживилась:
— Был у нас Ромка. Рыжий такой мальчишка, забияка — каких свет не видывал! Иду я как-то на берег, полный подол яблок набрала: угощать любила. Слышу — улюлюканье и свист. Оказалось, в воде собачонка кружится, а мальчишки в нее камнями швыряют. У нее, бедной, голова едва из воды торчит. Я — в реку! А сзади — Ромка: «Вернись, а то и тебя потопим!» Схватила я щенка — и обратно. Ромка в боевой позе стоит, а за ним ребята. «А ну отдай!» — «Не отдам». — «Отдай, хуже будет». А сам уже к моей косе тянется. Я увернулась и его в воду толкнула: «Отмывай, рыжий, свою ржавчину!» Собачонку я выходила, так с тех пор меня мальчишки собачьим доктором прозвали.
Они тихонько посмеялись, потом сообща доели сливы. Кирсанов стал прощаться.
— А вы с кем здесь живете? — спросил он, уходя.
— С родителями…
— И как они?
— Очень строгие, — сказала Вера, — все в меня.
А глаза у нее смеялись.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Каждый день из ворот сборочного цеха выкатывались новые машины и присоединялись к длинным рядам других на стоянках летно-испытательной станции. Они блистали серебром обшивки, радовали глаз своими законченными аэродинамическими формами, в которых угадывались и стремительность, и виртуозность в воздухе. Но, застывшие без движения, они казались нереальными существами, красивыми огромными игрушками, выставленными для показа.
Кирсанов понимал, что жизнь их коллектива просто напряглась, затаилась, обретя на время другое, подводное течение — без взлетов, без громовых раскатов в небе, без обычной сутолоки людей на стоянках. Люди копались в схемах и описаниях, чтобы выудить ценные крупицы информации, чтобы отыскать то единственное звено, а может быть, несколько звеньев, составляющих основу дефекта, который почему-то проявляется лишь в полете. Вместе с двигателистами в душных кабинетах корпел и Гранин. А дни шли, и, когда стало окончательно ясно, что силами специалистов завода найти причину невозможно, двигатель отправили на исследование.
Летчики томились в вынужденном бездействии. Вот и сейчас сидят, неторопливо переговариваются между собой.
— Сыровата еще машина.
— Да, дефектов хоть отбавляй.
— А ведь только разлетались…
Кирсанов бесцельно перелистывал инструкцию и думал, что при таких темпах жизни недолго и летать разучиться. Не зря пилоты говорят: «Больше летаешь — лучше летаешь». Закон тот же, что и у спортсменов: перестал тренироваться — ослабли мышцы. Придется ждать. Но где набраться терпения?
— Что-то нашего Петра долго нет, — сказал Гранин.
Все переглянулись: в самом деле, почему до сих пор Ильчук отсутствует, ведь раньше на службу он всегда являлся без опоздания?
— Отвык пешочком ходить, — загадочно проговорил Бродов.
На него вопросительно покосились.
— Разлучили Петра с его касаткой, — продолжал многозначительно Бродов.
— Кто? Жена?
— Нет, автоинспектор. Едем мы вчера с ним по городу, и вздумалось мне в его адрес камушек бросить. А сигнал-то у тебя, говорю, слабоват. Вы знаете его самолюбие — как взвился! «Сам ты слабоват! Послушай!» И на весь город: «па-а!» «па-а!» А инспектор тут как тут. Отобрал права.
— И средство не помогло?
— Не помогло.
— Ай-яй-яй! Тс-с… вот он сам…
В дверях показалась коренастая фигура Ильчука. Испытатели встали, как по команде, сняв фуражки.
— Издеваетесь? Теперь пешком ходить будете, — кисло улыбнулся он. — А ты, Вадим, уже все рассказал?
— Так ведь шила в мешке не утаишь.
— А ведь я о том, как ты от кобеля драпал, помалкивал.
— Фу, столько лет прошло! — небрежно отмахнулся Бродов.
— Стоп, стоп, рассказывай, Петро! Сейчас мы Вадима на чистую воду выведем.
Ильчук не заставил себя долго упрашивать.
— Слушайте. Случилось это во время ночных тренировочных прыжков. Все попали на аэродром, а Вадима занесло на село. Только приземлился он, а на него какой-то кобель, должно быть с перепугу, — гав! Наш славный сокол ка-ак драпанул оттуда, куда там собаке догнать его! И парашют оставил. А ведь сдавать-то его надо: материальная ценность, как-никак. Наутро все скопом приехали искать. Облазили каждый кустик — бесполезно. Пообещали жителям: если кто найдет — пятьдесят рублей получит. Опять без толку." А дня через три приковыляла в часть эдакая древняя старушка: «Шыночки, у меня в огороде телка якусь тряпку жевала. Це не ваша буде?» Отдала парашют — и домой. Идет она и по пути разговорилась с другой старушкой. Поведала ей о тряпке, которую военные называли каким-то мудреным словом «парашют». «А тут давеча один военный за энтот самый парашют пятьдесят рублей предлагал», — сказала другая. Старушка так и заохала. «Боже мой, ото ж як знала б, я ему и за двадцать пять рублей уступила бы…»