— Да вроде ничего, — развел руками Зацепа.

— Не заливай, туда зря не позовут.

Зацепа легко вскочил на ноги и, беспечно насвистывая, пошагал к домику в черно-белую шахматную клеточку.

Бирюлин не обратил внимания на вошедшего лейтенанта. Он сидел на вращающемся стуле как на шиле, ерзал и посматривал то в небо, откуда заходили на посадку самолеты, то в плановую таблицу, то на солдата-планшетиста. В эфир несся его голос:

— Поменьше уголок на оборотиках… Затяните третий разворот подальше… — И, отбросив в сторону трубку, отчаянно ругался: — Как земля-матушка такого дуба носит!

И снова в эфир летели ласковые слова:

— Сто шестой, о шасси не забыли? Сто двадцатый, взлетайте, пожалуйста…

— Товарищ полковник, лейтенант Зацепа по вашему приказанию прибыл.

Бирюлин повернулся к нему, приготовившись распекать, но тут кто-то неестественным голосом закричал:

— На борту пожар!

Бирюлин вскочил со стула. Все, кто был в это время на СКП, обмерли.

— Кто передал? — быстро спросил полковник.

— Сто восьмой.

— Сто восьмой, ваша высота?

— Пять тысяч… Горит лампа пожара.

По голосу вроде Елагин, подумал Зацепа и представил себе этого голубоглазого спокойного капитана из второй эскадрильи. Как меняются люди в аварийной ситуации! Зачем паниковать? Ведь ничего такого еще нет…

— Сделайте разворот и посмотрите, нет ли за хвостом дыма, — приказал руководитель полетов.

Все напряженно ждали.

— Дыма вроде нет, — ответил повеселевший голос.

Все вздохнули с облегчением. Солдат-планшетист снова надел приемо-передающий гарнитур и стал крестиками помечать на карте-планшете места самолетов, следующих по маршруту.

— Сто восьмой, у вас замкнута цепь сигнализации. Топайте домой, — будничным голосом передал в эфир Бирюлин.

Летчик, к которому уже, очевидно, вернулось самообладание, ответил:

— Понял, выполняю.

— Может, не в цепи дело? — сказал Грядунов.

— После посадки я у вас спрошу об этом, инженер, — сурово произнес Бирюлин и снова в эфир: — Заходите на посадочку, сто восьмой…

«А правильно о Бирюлине говорят, что он даже из труса храбреца сделать может, — подумал лейтенант. — Зато на земле тиранствует…»

— Вы чему улыбаетесь, лейтенант?

Зацепа, застигнутый врасплох, поспешно согнал с лица улыбку.

— Вызывали меня? Прибыл.

Полковник ожег летчика уничтожающим взглядом и, отвернувшись, продолжал руководить полетами. О присутствии лейтенанта Зацепы он, казалось, забыл.

Валентин тронул за плечо дежурного штурмана капитана Колесниченко, глазами спрашивая, в чем дело. Капитан изобразил на лице ужас и провел ладонью над столом, низко, почти впритирку. Стало понятно: откуда-то узнали, что он, Зацепа, ходил бреющим. Что ж, отпираться не следует: искренность признанья — ноль наказанья. Но как узнали?

Зацепа продолжал ждать, и Бирюлин наконец вспомнил о нем. Он поманил лейтенанта к себе. Палец командира полка уткнулся в плановую таблицу в том месте, где против фамилии Зацепы стояли условные знаки — зона. Другой рукой Бирюлин взял красный карандаш и аккуратно перечеркнул условные знаки. Все это он сделал спокойно, без единого слова, и так же молча указал ему головой на дверь.

Зацепа прямиком брел по высохшей траве, размышляя о своей несчастной доле. Только разлетался вовсю, почувствовал как следует новый самолет, только обрел уверенность в своих силах и вот нате — опять судьба повернулась к нему спиной. Уж лучше бы накричал на него Бирюлин, чем вот так, с молчаливым презрением, взять и вычеркнуть его из плановой таблицы.

— Зачем вызывали? — встретил его Волков.

— От полетов отстранили.

Волков запыхтел, наливаясь медью:

— Бреем ходил?

— Я только чуток, на окраине города.

— Хм… Воздушное хулиганство.

— Но ведь и малые высоты осваивать надо! — как за спасительную соломинку ухватился Зацепа.

— В задании было записано?

— Нет. Да разве все в задании учтешь?

— Отвыкай выкручиваться, скверная привычка, — поморщился Волков.

В эти минуты на СКП Бирюлин думал о Зацепе.

Птенец, еще и опериться не успел, а уже отсебятиной заниматься начал. Нет, каково, а? Еще никто из летчиков не выполнял сложного пилотажа, а он самовольно пилотировал на малых высотах. Малейший просчет — и все, крышка… Генерал Барвинский, позвонивший ему, даже похвалил воздушного трюкача за отточенность фигур сложного пилотажа, но приказал принять к нему самые строгие и решительные меры. И вот что удивительно — генерал уверенно назвал время: четырнадцать двадцать. Бирюлин вгорячах напустился на дежурного штурмана за то, что тот слабо осуществляет радиолокационный контроль за самолетами в воздухе, особенно в зонах. Когда разобрались, ничего подобного: все самолеты занимают свои зоны, правда, в первой, находящейся восточнее города, отметка цели время от времени исчезала на экране, но там сопки, и капитан Колесниченко посчитал, что отметка цели просто «терялась в местниках».

В конце дня, докладывая об окончании полетов, Бирюлин не удержался и спросил:

— Товарищ генерал, откуда вам стало известно, кто лихачествовал сегодня в воздухе?

— Да его вся Ключевая улица знает, — сердито буркнул тот в трубку. — Этот пострел, должно, не впервой вытворяет там.

Опять этот Зацепа! Какие принять меры? На гауптвахту посадить или отстранить на недельку от полетов? Перед Бирюлиным встала плутоватая физиономия Зацепы. Неплохо получилась немая сцена с ним. Пускай помучается на досуге. Вызывать его для протирки с наждачном, пожалуй, не стоит. Еще сорвешься, накричишь, потом сам себя казнить будешь за несдержанность. Да и что такое крик для виноватого? Уставится на тебя безмолвно, а выйдет из кабинета — все как ветром сдуло. Пусть лучше помучается без полетов… на гауптвахте. Времечка для раздумий будет вполне достаточно.

Зацепа, казалось, забыл о случившемся. Вечерком он уговорил Фричинского сходить в клуб офицеров. Кино допотопное — «Граф Монте-Кристо», но не сидеть же дома, в скучной гостинице. Был бы город поближе — махнули бы в театр или в ресторан. О Любаше даже и думать не стоит. Хватит с него, довольно! Еще в любви, чудак, клялся. Всё. Продолжения не будет.

Лента непрерывно рвалась, и в конце концов Фричинский не вытерпел, фыркнул на Зацепу и направился к выходу. Валентин поплелся за ним. В гостиницу возвращаться не хотелось. Выбрали кружной путь, минуя столовую, кочегарку и дикий, запущенный парк. Тусклые лампочки на столбах едва освещали пустынные улицы.

— А в Киеве сейчас… — мечтательно вздохнул Фричинский. — Крещатик в огнях. Театры, филармония — что твоей душе угодно! В парках музыка заливается, на танцплощадках пары кружатся. Сказка — не жизнь!

— В Новосибирске тоже… — Валентин поцокал языком. — По Оби теплоходы плывут. Гудки на разные лады перекликаются. И песни, песни над рекой!

— А тут загнали в дыру. Ро-ман-тика!

— Тяжелая наша жизнь, коль молодость в шинели и юность перетянута ремнем, — нараспев продекламировал Зацепа. — А вот другим здесь нравится. Возьми Будко! Предлагали в запас — уперся, ни в какую! Прихожу я к выводу, что с годами у человека круг интересов сужается.

— Что с годами! А возьми нашего Волкова. Предложи ему в городе служить — откажется. Как камень, к месту прирос — не сдвинешь. Этому, кроме полетов да охоты, ничего не надо.

— Летать каждый любит, — сказал Зацепа. — Что же касается охоты — все равно что у самого себя время жизни воровать.

Друзья вошли в гостиницу.

В холостяцкой комнатке царил беспорядок. Книги валялись повсюду — на столе, на тумбочках, на подоконнике. Спинки стульев были увешаны брюками, рубашками, тужурками, галстуками. В углу — портупея с пустой кобурой, на стене — зеленые сумки с противогазами, из-под кроватей выглядывали раскрытые чемоданы.

Зацепа снял с себя тужурку и бросился на постель. Сетка спружинила под его телом. Он нащупал рукой на стуле плитку шоколада, разломил ее, одну половину кинул Фричинскому и, откусывая маленькие кусочки, принялся листать журнал.