Высота всегда будет манить к себе человека, но никогда не смирится с тем, что она покорена. Высота не простит человеку, возомнившему себя птицей, и будет терпеливо ждать своего часа.

И все-таки Зацепа свыкся со своей профессией летчика. Сейчас, несмотря на новизну ощущений, эта привычка давала себя знать. Он хотя и нервничал, переживал, но делал все так, как это сумел бы только тот, кому близко и знакомо все это — небо, скорость, расстилавшаяся под ним земля.

Самолет планировал, снижался — в сущности, какое планирование может быть у этого ракетообразного снаряда с короткими крылышками? Только двигатель поддерживает машину в воздухе. Земля все ближе и ближе. Уже приводная станция пронеслась под самолетом, прозвенел радиомаркер, а серая взлетно-посадочная полоса показалась почему-то слишком узкой и короткой. Самолет проседал, и Зацепа это чувствовал всем своим существом; он нервно добавил обороты, боясь, что не долетит до бетонки. Но тут до его слуха отчетливо донесся голос руководителя полетов Бирюлина:

— Задержи… не дергай… Убирай оборотики…

И эти простые слова умудренного, опытного летчика успокоили лейтенанта и придали ему уверенность: значит, за ним следят, не дадут ошибиться, помогут…

Зацепа не почувствовал даже, как, потеряв опору о воздух, машина мягко коснулась колесами бетонки и понеслась, понеслась, постепенно замедляя движение. Тормозной парашют, точно могучая рука, натянув поводья, осадил назад ее стремительный бег.

Рулить по дорожке, справа и слева от которой стояли самолеты, было тоже нелегко. Хотелось поскорее вылезти из кабины и подставить лицо, руки, шею ласковому свежему ветру. На сегодня с него хватит. Сегодня он будет осмысливать, переживать заново весь полет и — отдыхать. Приятная, расслабляющая истома владела им, когда он зарулил на заправочную. На лице блуждала глупая счастливая улыбка. Гора с плеч! Так, наверное, чувствует себя штангист, бросая на помост покоренную штангу. Первый шаг сделан, да еще какой! И в тот момент, когда он поднялся из кабины, намереваясь перенести ногу через борт, раздался щелчок фотоаппарата.

— Теперь уж вам не уйти от меня, — подмигнул ему корреспондент и протянул руку: — Поздравляю! Как самолет?

— Самолет — игрушка, скорость — не передашь словами! — вырвалось у Зацепы, и все вокруг засмеялись.

Знал бы он, что через несколько дней увидит себя в газете на первой полосе. Зацепа был заснят крупным планом — в защитном шлеме, в кожанке, с кислородной маской в руках. Над ним — безбрежное небо, внизу надпись: «Самолет — игрушка, скорость — не передашь словами».

Летчики посмеялись над незадачливым корреспондентом, воспринявшим шутку всерьез.

…Ах, Любаша, Любаша! Что наделала ты с парнем, разбитным и шалым? Какими чарами приворожила к себе, если с той поры, как расстались, вспоминает он твой гостеприимный дом, яблоню в саду, терпкие, смолистые запахи, заплывающие с голубых сопок, и твои бедовые, полные пьянящей истомы глаза.

Любовь? С первого взгляда? А может, не любовь это вовсе, а так — пылкое увлечение человека, которому еще ни разу в жизни не довелось испытать этого чувства? То школа, то училище, то служба, и все некогда, некогда… Его сверстники, случалось, влюблялись. Некоторые скоро разочаровывались, потому что принимали за любовь увлечение. Если и с тобой такое, лейтенант, то не горюй, пройдет. Пройдет, как слепой дождь из набежавшей вдруг тучки, сыпанет и лишь слегка прибьет пыль.

Настоящая любовь — это добрый, щедрый дождь, которого так жаждет исстрадавшаяся от зноя земля и так ждет зрелое семя, чтобы взойти и расцвести на радость людям.

В прошлую субботу, как только закончились полеты, Зацепа прибежал к себе в гостиницу, наскоро побрился, переоделся и со всех ног помчался в город. Скоро он уже поднимался на крыльцо Любашиного дома. Его приходу Любаша удивилась:

— Ты? А я уж думала, что больше не придешь.

— Я так ждал этой субботы!

Любаша сдвинула брови, стояла и молча смотрела на него. Сесть не предложила.

— Ты кого-нибудь ждешь? Может, я не вовремя?

— Нет, почему же…

Из сада в просторную горницу заглядывали голые ветки черемухи, на подоконнике в высокой вазе белели гладиолусы. На столе валялась начатая пачка «Беломора».

— Куришь?

— Мишель забыл.

— Он что… твой знакомый?

— Знакомый… — Любаша вызывающе выпрямилась. — Слушай, Валентин, я хочу, чтоб ты знал. Мишель — моя первая любовь. Я тебе говорила о нем. Это из-за него и сидит муж.

— Любаша, а я хочу сказать тебе… — начал Зацепа и сбился, подыскивая нужные слова. — Я не знаю, не хочу ничего знать ни о ком и ни о чем… Я люблю тебя! — выпалил он.

В сенях послышались шаги, дверь распахнулась, и в горницу вошел парень — в полосатом костюме, волосы длинные, на щеках бачки.

— А что тут авиация делает? — осмотревшись по сторонам, спросил он. — Разве здесь аэродром?

— Он ко мне пришел, — сказала Любаша. — А ты, Мишель, веди себя прилично.

— Странное совпадение, — ухмыльнулся Мишель, — и я к тебе пришел.

Любаша едва не заплакала от обиды и умоляюще взглянула на Валентина. Тот шагнул к Мишелю.

— А ну выйдем, — как можно спокойнее предложил он.

Мишель, презрительно оглядев невзрачную фигуру лейтенанта, с готовностью поднялся:

— Всегда к вашим услугам.

…У Капитоныча глаз острый. Он видел, как из Любашиного дома, держась рукой за скулу, будто ошпаренный выскочил Мишка-музыкант и огородами, огородами подался прочь. Минутой позже с крыльца спокойно спустился лейтенант, гордо прошагал по улице и скрылся в переулке. Вздохнул Капитоныч понимающе: «Эх, сокол-сокол, видать, забудешь к нам дорожку…»

А вышло так, что дорожку забыли оба: и Мишка, и бравый лейтенант. Зато с той поры почти каждый день к Любашиному дому налетал шумный самолет. Люди уже привыкли к его регулярным налетам и, когда раздавался близкий гром, говорили: «Летчик в гости жалует».

Длинный сверкающий самолет обычно прилетал со стороны сопки, низко-низко, едва не касаясь вершин деревьев, потом перевертывался вверх колесами и шквалом несся вдоль улицы.

И случись же такое, что по Ключевой улице проезжал на газике генерал. Заметив эти рискованные пируэты, он приказал водителю остановиться.

Истребитель, выполнив горку, круто пикировал на дом с красной крышей. Вокруг генерала сразу же образовалась кучка зевак. Капитоныч тоже вертелся тут. Желая доставить приятное большому начальству, он знающе произнес:

— Эким фертом прошелся! Каки гиперболы вытворяет! У нашего сокола особый почерк. Мы его завсегда по почерку узнаем.

Генерал, сделав в записной книжке какую-то пометку, быстро укатил.

— Никак, к награде приставят! — просиял старик Капитоныч.

Только с той поры перестал почему-то славный соколик потешать жителей Ключевой улицы воздушным циркачеством.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Замечания есть? — встретил на земле Зацепу техник самолета Чапля. — Распишись в рабочей тетради.

— Ох, Богдан-бюрократ, промокашку на твою душу! — ворчал Зацепа, выводя огрызком карандаша, привязанным к толстой тетради в дюралюминиевой обложке, корявые слова: «Замечаний нет». — Агрегат исправный, но требует подкормки.

На полянке перед окнами летного домика коротали досуг перед очередным вылетом пилоты. Никто не заметил, как подошел Зацепа: все слушали Волкова, который за всю жизнь, казалось, и десятка слов подряд не вымолвил. А сейчас он говорил — не сенсация ли? Впрочем, он почти сразу же замолчал, как только Зацепа расположился поудобнее на ящике из-под снарядов.

— Это что, иду я недавно по улице… — начал Валентин.

— По Ключевой? — съязвил Фричинский.

В это время в динамике раздалось:

— Лейтенанту Зацепе зайти на СКП[1].

Волков подозрительно покосился на лейтенанта:

— Опять что-нибудь натворил?