— Господи, сделай так, чтобы Федькин тай здеся оказался! Помоги мне един раз, и во всю остатнюю жизнь уже не просить тя, а токмо славить буду, — прошептал Василий слова молитвы и в нетерпении рванул крепкую ткань.
Под подкладом белел шелковый, убористо исписанный лоскут. В подступивших сумерках на нем ничего нельзя было разобрать, но Василий сразу же почуял, что это не простая меняльная грамота: лоскут был впятеро больше того, что он видел у Митьки, а буквы вились такой затейливой вязью, читать которую впору самому великому князю, а не жиду-меняле. Он тщательно спрятал у себя находку и поспешил к загородному дому.
Доставленных к этому времени туда скоморохов свели в подвал для. допроса. Узнав о возвращении Василия, Матвей оставил пленников и выскочил ему навстречу. Он выслушал рассказ о гибели Федьки и не сдержал досады: с ним-де кончик всей цепочки похоронился! Василий ткнул в сторону подвала:
— А ворье это неужто ничего не говорит?
— Говорят, да, похоже, немного знают. Поводчик признался, что лихоимничал по здешним дорогам, а вчера утром на людей великого князя напал — это его зверь коней ихних взбесил. Яшку Селезнева он до сей поры не встречал, его накануне разбоя привел атаман Гришка Бобр. Этот же атаман приказал им сюда ехать и Яшку убить, чтоб он всю шайку не продал. А вот от Федьки Лебедева они все в один голос отказываются. Упросил он, говорят, Тимошку письмо лекарю передать и алтын сунул. Тимошка-то выбрал время, когда потеха творилась, и подметнул письмецо, а больше с ним никаких делов не водили. Если ж не врут, то не возьму я в толк, для чего Федьке убегать было?
— Я рассудил так: раз бежит, значит, что-то уносит, потому и стрельнул его, — сказал Василий и протянул найденный лоскут.
Матвей выхватил письмо и бросился в комнаты, к свету.
— «Царю царей, властелину четырех концов света, держащему небо и попирающему землю…» — Матвей недоуменно оглянулся на Василия и, снова склонившись над письмом, прочитал скороговоркой все остальное. — Ты понимаешь, что это такое? — воскликнул Матвей, окончив чтение. — Негодяи толстобрюхие, землей нашей русской торгуют, врагов заклятых на нее зовут! Слыхано ли такое злобство? Нужно это письмо немедля до великого князя довести! Сей же час езжай и людей в охрану возьми — цены нет этому письму! Ай-ай! Мы ведь до сей поры на мелюзгу сети ставили, а тут осетр попался. Да какой осетр — рыба-кит! Ну, Васька, молодец ты, будь я на месте великого князя, чин окольничего тебе не пожалел бы! Вези скорей письмо, поднимай Иван Васильича с постели, он не осердится…
В осеннюю пору рано стихает московская жизнь. Летом небо высокое да широкое — бежать, не обежать его красному солнышку, а осенью как бы сжимается небесная твердь и у подола круче становится. Взберется солнце к зениту и шибко, словно под горку, покатится, все убыстряя свой бег. Коснется края окружного леса, нырнет в его мохнатые дебри — и хлынут на город сумерки. Погонят людей в избы, затолкают на печки да лежанки: слава те господи, прожит день! Тишина, темь, только сторожа гремят колотушками да кое-где желтеет окошко тусклым светом лучины. Во всей Москве лишь двор великого князя огнями расцвечен, а как же — государское дело ни покоя, ни роздыха не дает, вертится, ровно водяное колесо: одна бадейка опростается, глядишь — уже другая подходит, полнехонькая. Вот и нынче прибыл гонец из Пскова от князя-наместника Василия Федоровича Шуйского. Пишет Шуйский, что прислал магистр Ливонский к псковичам своего человека с требованием, чтобы те потеснились в своих землях и водах — магистр, вишь ли, стол свой решил поближе к ним перенести. Услышало про это вече, пошумело и отдерзило: волен, дескать, князь в своей земле где угодно стол держать — в том мы ему даем дозволение, — но в землю святой троицы пусть не вступается, не то ноги поломает… Теперь опасаются, что магистр на них войной пойдет, и подмоги просят. По сему случаю кликнул великий князь своих ближних советников: большого московского наместника Ивана Юрьича Патрикеева, воеводу Даниила Дмитрича Холмского да казначея Владимира Григорьича Ховрина — и засиделся с ними допоздна: шутка ли, нежданно-негаданно размирье с немцами начинать.
В такую-то пору и прискакал Василий ко дворцу. Сунулся было к самому великому князю, но дьяки стеной встали: не велено никого пускать, и все тут. Покрутился Василий, делать нечего, и решил двинуть тогда к Хованскому.
Князь Хованский черен и носат, чисто ворон. Так и в народе его зовут — иные за вид, иные за службу: мучит, дескать, в своих подвалах людей, а по ночам глаза им выклевывает. Знал Василий, что все это враки, но каждый раз, когда входил к князю, незаметно осенял себя крестом. То же сделал и сейчас, а когда увидел в этот поздний час Хованского в расстегнутой рубахе, обнажавшей покрытую густым черным волосом грудь, успел мысленно прибавить: «Пречистый и животворящий крест, прогони беса, силою на тебе пропятого, господа нашего!» Пересказал ему все, что случилось в загородном доме, и письмо показал. Хованский схватил лоскут, близоруко склонился над ним, словно слова выклевывал, а прочтя, стал тут же надевать кафтан.
— Сам схожу к государю, — сказал он Василию, — а ты назад возвертайся и никого из дома не выпускай, пока туда не приеду.
Хованскому путь к великому князю всегда чист. Вошел он и стал сверлить государя круглыми глазками-буравчиками, пока тот не повернул голову — чего, дескать, надо?
— Важные вести с твоего загородного дома пришли, — вполголоса сказал Хованский.
— Ну! — недовольно бросил Иван Васильевич, не любивший, когда нарушался ход дела.
— Письмо к царю Ахмату наши люди перехватили, — еще более тихо сказал Хованский.
— От кого письмо?
— От московских бояр.
— Так читай! Что это я из тебя, словно клещами, слова тащу?! — осердился великий князь.
— Мелко прописано, не для моих глаз, — схитрил Хованский и бросил взгляд в сторону сидевших людей.
Иван Васильевич протянул руку, взял шелковый лоскут с письменами, повертел его и недоуменно посмотрел на Хованского. Тот вместо слов придвинул поближе свечи. В комнате повисла напряженная тишина. Присутствующие видели, как при чтении письма лицо великого князя покрывалось красными пятнами, сулившими скорую грозу. Окончив читать, Иван Васильевич откинулся и прикрыл глаза. Посидел немного, видимо справляясь с одолевшим его в первые мгновения гневом, и неожиданно тихо заговорил:
— Жалуются московские бояре на меня царю Ахмату. Многие вины за мной числят и просят царя ярлык на великое княжение у меня отнять в пользу другого князя. А буде добром не соглашусь, так чтоб обчей силой. Для того послан в Орду посол от Казимира — на войну с нами сговориться. Бояре же московские им снутри помогут…
— Да отколе же такие бояре взялись? — выкрикнул князь Холмский.
— Имена не указаны, — криво усмехнулся Иван Васильевич, — числом нас, пишут, до полуста, а писать нам свои имена неможно…
— Одного из полуста найти не задача, — продолжил Холмский. — Взять всех крамольников, поприжать, кто-либо да скиснет, а через него и остальных вызнаем.
— Это, сказывают, золотишко так моют, — пробасил Патрикеев, мужчина видный и весь из себя дородный такой. — Бадейку с землицей возьмут и вымывают, покеда золотишко на донышке не останется. Так ведь одно — землица пустая, а другое — люди именитые, как их всех поприжать? Обиду затаят и взаправдашними врагами станут. Да и навряд ли воров этих столько — пяток злоб-ников нашлось, а вдесятеро надулись…
— Речь не об том, — прервал его великий князь. — Как воров сыскать, про то Хованский лучше вашего ведает. Думать нужно перво-наперво, как от Ахмата защититься, ежели он и вправду с королем в сговор войдет. Они и в прошлом годе пытались такое же сделать, да дело расстроилось. Ныне же Казимир на нас за Новгород зельно злой. Коли сговорятся, то во многажды страшнее Ливонского ордена будут.
Задумались государевы советники… Князь Холмский, удачливый воевода и недавний шелонский победитель, был нынче у князя в большой чести, потому без опаски голос первым подал. «Князь-огонь» — как-то назвал его Иван Васильевич, а и вправду: румянец, как у девки, во все щеки полыхает, глаза искры шальные мечут. Поднялся он и заговорил жарко: