Иван отмахнулся:
— Не больно-то гожа на папу надежа, владыка супротив не пойдет, ну а боярам я глаза прочищу. Не прочистятся, так вон вырву!
— Что ты, Ваня, страсти такие говоришь? Любовь — дело чистое, нельзя ее кровью пятнать.
— Ну-ну, — обнял ее Иван, — тебе только с голубями жить, а на моем пути разные гады ползают. Будет, как сказал!
Ему стало радостно и легко, как бывает у человека, который после долгих сомнений принимает твердое решение.
Вечером в одной из жарко натопленных горниц — великий князь любил тепло — шел разговор о событиях, происшедших в загородном доме. Были расспрошены Василий с Матвеем и приехавший князь Хованский. Иван Васильевич сидел, устало прикрыв глаза. Мысли бежали вразброд, и ладу в них никак не намечалось. Он чувствовал противостояние хитрого врага, который, подобно пауку, ткал замысловатые тенета. Кончики и обрывки нитей, за которые удалось зацепиться, должны были где-то сплетаться: ведь недаром в руках этого купчишки — как там его, Лебедев, что ли? — оказалось и письмо боярских крамольников, и письмо лекарю с убойным приказом. Но где он, этот узел? Будто бы назло те, которые могли прояснить дело, оказались мертвыми. «Нет, эти тенета просто не распутать, — подумал великий князь, — голову натрудишь, время потеряешь и о главном забудешь. А главное пока одно: вбить клин промеж Ахмата и Казимира».
— Ну вот что, — обратился он к Василию с Матвеем, — хоть и не все по загаданному вышло, но службу вы свою ловко справили: письмо важное добыли! — Великий князь потрогал рубиновый перстень и стал медленно снимать его с пальца.
Василий затаил дыхание: ему было известно об «упрямстве» великокняжеских перстней, которые часто не хотели сниматься, когда заходила речь о чьем-либо награждении. Однако на этот раз перстень пошел легко и тут же оказался в руках Василия. Так же легко снялся и второй перстень с темно-зеленым изумрудом. Иван Васильевич протянул его Матвею.
— Ныне дело у вас посложнее будет, — продолжил он. — Собирайтесь-ка не мешкая и отправляйтесь на ярмарку в Орду. Выдашь им, князь, кой-какого товару, пусть поторгуют. А когда доставят туда письмо от одного татарского царевича, сделайте так, чтобы попало оно в руки самого Ахмата. Важное это письмо: если Ахмат ему поверит — не станет с нами воевать и с польским королем унию порушит. Сами понимаете, сколь ваш промысел всей нашенской земле угоден. Только глядите: царь золотоордынский похитрее здешних разбойничков будет, на простой мякине его не проведешь. Найдете там наших людей — Хованский расскажет как, — они помогут, но больше сами смекайте. Ты, Васька, слухай его, — ткнул великий князь в сторону Матвея, — он поумней тебя будет. И дружбой моей до времени не похваляйтесь! — указал он на сверкающие перстни.
Василий и Матвей упали ему в ноги.
— Все сотворим по твоему глаголу, государь, — вскричали они, — жизней своих не пощадим!
— Дозволь только просьбицу малую сказать? — проговорил Матвей. — Пошли с нами еще третьего человека — того самого, кто Яшкой притворялся и медвежьего поводчика споймал. Малый надежный.
— Пусть едет, — согласился великий князь, — берите всех, кого надо. Только дело ваше не числом делается, а умом и хитростью. Идите, и да поможет вам бог!
После их ухода он еще долго обсуждал с Хованским свои задумки, и до самой полуночи не гас свет в одном из окон загородного дома.
Он проснулся рано, и первой же его мыслью была Алена. Сразу стало светло и радостно, как бывает ясным летним утром, когда пробуждает попавший на лицо веселый солнечный зайчик. Утомленный бессонницей прошлой ночи, он вчера едва добрался до постели и тотчас забылся тяжелым сном. Теперь, когда вернулась бодрость, подосадовал на слабость, не пустившую к Алене. Он набросил опашень и осторожно вышел из опочивальни. От покоев Алены его отделял недлинный переход.
Хоть и незачем было таиться великому князю в собственном доме, ступал он осторожно и даже обрадовался, не встретившись с любопытным глазом. В Алениной комнате было сумрачно и тихо. Он позвал ее и, не услышав ответа, откинул полог. Постель была пуста. На клик великого князя вбежала сенная девка с заплаканным, распухшим лицом.
— Уехамши боярыня, — всхлипнула она в ответ на его вопрос, — в одночасье собралась и до свету еще уехамши.
— Куда?! — вскричал Иван Васильевич.
— Не сказала, токмо чует сердце, навовсе… Одарила всех на прощание, бусы мне свои оставила-а… — Девка заплакала в голос.
Иван Васильевич растерянно огляделся вокруг. В глаза бросился ларец, где Алена хранила подаренные им украшения. Он бесцельно открыл его и увидел листок бумаги.
«Любый мой, — писала Алена, — не быть мне женой тебе, а московской земле государыней. Высока эта высота, но не она страшит, а то, что путь к ней будет кровью забрызган. Знаю, сколь тверд ты в своем и многим поступиться сможешь за-ради своего хотения. И чем большим ныне поступишься, тем строже потом с меня спросишь. Не словом укоришь, так мыслью очернишь. Любый мой! Не могу я стать порухой твоих задумок, чтоб через меня погибель всей нашенской земле вышла. Заклинаю тебя простить злой умысел папским людям и взять себе в жены заморскую царевну. За ней папа римский стоит, а у меня ни батюшки, ни матушки нету. И выпроси у того папы остереженье от польского короля, пусть он нашу землю больше не воюет. Трудно мне решиться на такое, нет у меня сил никаких, потому уповаю на помощь одного только господа бога и пресветлой матери его богородицы. Не ищи меня, государь, ибо ныне жестокий обет дала я перед ними, и в послухах моих был отец Гавриил. Прощай».
Великий князь читал и не верил написанному. Казалось, что он находится в бредовом сне. Преодолеть столько сомнений, чтобы встретиться с нелепой бабьей причудой! Догнать! Удержать силой! Он бросился во двор, но на выходе столкнулся с отцом Гавриилом, священником домовой церкви.
— Смирись, сын мой! — сказал тот с неожиданной властностью. — Святой дух наставил ее на благое деяние: она решила принять монашеский сан и теперь находится под защитой бога. Не гневи его!
— Она, верно, не в себе?! — воскликнул Иван Васильевич.
— Я нынче исповедовал ее. Она ясна в мыслях и тверда в решении. По деянию — дева истинной святости: не о своей пользе, но о благе всей земли помышляху. Истинную же святость понять до конца неможно. Молись, сын мой, и господь просветлит тебя…
Великий князь в отчаянии метался по комнате. Нет, он совсем не знал своей подруги. В часы редких встреч было не до разговоров, тогда царствовал бесшабашный праздник любви. Откуда взялась такая решительность? Почему не захотела говорить с ним?
Отец Гавриил с состраданием смотрел на него и вытирал слезливые глаза. Нынче ему выпало несчастье стать свидетелем того, как мучились два человека, жертвующие своей любовью.
— Господи, уйми его телес озлобление и исцели души его болезнь! — горячо проговорил он.
Глава 5
В САРАЕ
И пятый год уж настает,
А кровь джяуров не течет.
