Вадим решил не спорить. Монетка взлетела вверх, мелькнула в воздухе и шлепнулась на землю. Пока монетка летела, Генка успел крикнуть: «Мой орел!» Гривенник лежал «орлом» к небу. Генка самодовольно улыбнулся:

— Давно бы так… А то зря время тянем. Давай дуй…

Времени прошло, может быть, чуть больше, чем обычная школьная перемена, но показалось это время вечностью. Наконец Генка, весь потный и красный, вихрем ворвался за бугор и прилег рядом с товарищами.

— Ну, теперь порядочек… Отсалютуем окончанию школы по всей форме.

— Веток там хватит? Не потухнет?

— Не учи ученого…

Костер разгорался. Пламя поднималось все выше и выше.

— Сейчас шарахнет, — раздался Ванюшкин голос.

— Ой, девочки, и зачем я только пошла в этот проклятый лес! — заголосила Ирка и начала потихоньку пятиться назад.

— Ты что, с ума сошла? — зашипело на нее сразу несколько человек. — Жить надоело?

Генка крепко обнял Ирку и прижал к земле. Та замолчала, но продолжала всхлипывать.

Костер разгорался сильней и сильней.

— А может, она вовсе и незаряженная, — предположил кто-то, — и весь маскарад коту под хвост?

— Может, и так, — незлобно ответил Генка. — Сходи, проверь…

После этих слов все еще сильней прижали головы к земле.

И вдруг те, что лежали у самого края бугра, замерли: по тропинке к костру шла веселая компания парней и девчат. Шла прямо па мину.

— Вот это дела, — хрипло проговорил Генка. — Хлопцы, гробанем же людей ни за что ни про что. Что ты будешь делать?! Наза-а-д! — заорал он что было мочи, — наза-а-а-д!

То ли на той стороне полянки не услышали Генкиного голоса, то ли не обратили на него внимания — компания продолжала идти к костру. Чем помочь, что сделать, что предпринять? Орали все. А люди шли на костер.

Лицо Вадима покрылось испариной, колени дрожали. «Встать! — командовал он себе. — Встать!» Командовал и продолжал лежать. «Если ты червяк — ты не встанешь. Если ты человек — ты встанешь, встанешь, встанешь… Командую до трех и ты встанешь. Раз, два, три…»

Никто еще ничего не сообразил, как Вадим встал и, медленно отрывая ноги от земли, пошел в сторону мины. Чей-то воющий голос неожиданно перекрыл весь гам, стоявший над бугром:

— Ложись, дурак, ложись!..

Но Вадим шел. Он ничего не слышал, видел только костер и мину, что пряталась в огне. «Что я делаю, что я должен сделать? Это же безумие… Надо бежать, только бежать… А куда бежать, зачем бежать, что за вздор — бежать?»

Он продолжал идти очень медленно, слишком медленно. «Что у меня с ногами, деревянные, что ли? И голова болит, кто ее там колотит? Черт с нею, пусть болит, все равно теперь… Вот и костер. Пять шагов, четыре, три, два, один… Смотри, горит, не погас. А чего ему гаснуть, дров вон сколько».

Вадим подобрал большую палку и начал разгребать жар. «А, вот ты где!» Мина лежала в самом центре. Земля обгорела, подсохла и мина была почти на поверхности.

— Вот ты где, сволочь паршивая, — вслух проговорил Вадим и медленно, словно пытаясь погладить свирепого пса, протянул руку к мине. Протянул и тут же резко отдернул. Железо раскалилось. — Кусаешься, тварь? А мы сейчас, тебя успокоим, — как в бреду, не то запел, не то запричитал Вадим.

Он стащил с себя парадную белую сорочку, которую мать купила на выпускной вечер, свернул ее жгутом, осторожно обхватил мину, оторвал от земли, поднял и понес к краю обрыва.

«Тряпки горят, что ли, где-то?» — только успел подумать он и почувствовал резко-нестерпимую боль в руках. «У-у-у, гадина, — заскрежетал зубами Вадим. — Что же мне с тобой делать?»

Раскаленное железо разрывало ладони, болью пронизывало тело и мутило сознание. Во рту стало жарко и сухо, лицо заливал пот.

«Только не бросить, только не бросить», — шептал он сам себе, видя приближающийся край обрыва. Вадим подошел к нему, заглянул вниз и, качнувшись всем телом, швырнул мину. Взрыва он почти не слышал. Что-то прошелестело мимо уха, кусок земли ударил в лицо, а он стоял и улыбался. Его тормошили, обнимали, что-то кричали, а он улыбался. Потом почувствовал: болит. Но что — понять не мог. Наконец вспомнил и смущенно протянул вперед руки.

Увидел, как перекосились лица товарищей, как у Генки выступили на лбу капельки пота. Только тогда сам взглянул… Струпья кожи перчатками свисали с пальцев. Вадим закусил губу и, превозмогая боль, выдавил сквозь губы улыбку:

— Ничего, братцы, все хорошо. Школу окончили.

Рейс 317…

Вторые сутки стояла нелетная погода. Осень, словно в отместку за сухие летние дни, окутала все вокруг мокрым туманом. Пассажиры аэропорта выскакивали на слякотный холод, безнадежно глядели в небо и возвращались назад. Аэродром из последних, казалось, сил вылавливал из серой мути облаков затравленные непогодой машины. Они внезапно выныривали над самой землей, всхлипывали, затем, удовлетворенно урча, катили на стоянку. Здесь распахивали двери и выпускали поклонников скорости на прокисшее поле.

Прибывшие недоверчиво поглядывали на небо и на злого дежурного, бойко добегали до аэровокзала и каким-то чудом втискивались в него, хотя не то что сидеть — стоять здесь уже было негде. В воздухе зала ожидания плавали перемешанные запахи — сапоги пахли помидорами, помидоры рыбой, а рыба…

Рой раздраженных голосов то и дело прерывался скандалами. Возле кассы стояла очередь. Билетов не продавали, но очередь угрожающе разрасталась. Кассир периодически открывал окошко, что-то терпеливо объяснял, затем, с треском захлопывал дверцу. Дежурный, возле которого, едва только он появлялся, вспыхивал «митинг», походил на затравленного волка. Девушка из справочного бюро, закатив глаза, как перед обмороком, твердила одно: «Ничего не знаю, ничего не знаю…».

Никто не обращал внимания на седенькую старушку уборщицу, которая, блаженно посапывая, подбрасывала и в без того докрасна раскаленную печь все новые и новые поленья. Старуха никогда не видела столько народу, радовалась и изо всех сил старалась услужить людям. Трудно сказать, к чему могло бы привести ее усердие, если бы не здоровенный мужик, что больше всех мотался по залу и ругался громче остальных. Его потрепанный треух съехал на затылок, сигарета, которую он не курил и даже не прикуривал, словно срослась с нижней губой. Он то и дело перебрасывал из руки в руку грязный здоровенный мешок. На старуху он налетел внезапно. Налетел, захлебнулся, выпучил глаза и замер. В его глазах читалось и удивление, и возмущение.

— Дежурный! — Этот вопль заглушил даже рев моторов. — Дежурный!

В голосе было столько тревоги, что дежурный, расталкивая всех на пути, уже через мгновение стоял перед мужиком. Обладатель треуха облизал губы и, не найдя достойных слов, ткнул грязным пальцем в сторону старухи. Бабуля, сложив руки на животе, добрыми глазами уставилась на начальство. Власть таращила глаза и ничего не понимала. Затем вдруг задохнулась, напыжилась и взорвалась:

— Ты что же, старая, аэродром спалить хочешь или сало из нас вытопить? — При этих словах начальство выхватило из кармана носовой платок, вытерло им лицо и шею, внимательно оглядело, проверяя, должно быть, не появились ли на нем признаки жира, сунуло обратно в карман и заорало: — Убирайся отсюда!

Уборщица, подхватив ведро и щетку, ошарашенно растворилась в толпе.

Только теперь многие пассажиры поняли секрет неестественной духоты и зароптали. Те, что были поближе к печке, ругали дежурного и старуху, те, что подальше, — аэрофлот, местные власти, американцев и сельское хозяйство. Шум нарастал, принимал угрожающий характер, и дежурный благоразумно решил ретироваться.

Мужик в треухе шамкал губами (при этом разобрать можно было только: «мать его, мать его, мать его»), искал кого-то глазами и, видно было, настраивал себя на серьезный монолог. Но услышать, что последует дальше за «мать его», было никому не суждено. Внезапно взгляд мужика упал на нечто такое, что пригвоздило его к месту и совсем лишило дара речи. Прямо перед ним, в углу, за деревянной колонной, сидела дама с обезьянкой на руках. До поры до времени обезьянка скрывалась в розовой шали, а тут высунула мордочку и с любопытством уставилась на мужика. Она была столь невиданным и невероятным для здешних мест явлением, что у мужика отвисла челюсть и он даже перестал поминать близких родственников. В его взгляде появилось столько жалкой растерянности, что невольно захотелось подойти и поддержать человека. Дама не обращала ни малейшего внимания на окружающих и продолжала разговаривать с мужчиной, что сидел рядом.