Еще проходит сколько-то времени, опять слышу, в той же деревне мужик помер. Перед самой смертью повинился, что в ночь, когда коней крали, убил он одного и у себя в хлеву закопал. Опять бегу, опять слезы глотаю. Прибегаю, смотрю: опять не он.

Так и не нашла я и не дождалася своего Гришеньки. Пропал с тех пор ваш батька Григорий Алферов.

Мать, причитая, заливается слезами, а братья сидят и молчат.

— Ты, мамань, не убивайся, слезами горю не поможешь, — глухо произносит Степан. — Мы не сказывали с Федюхой никогда — знали мы это. Ну, не все, конечно, но что батя конокрадом был, знали.

Мать поднимает на сыновей удивленные глаза, в них боль и просьба перемешались вместе.

— Когда пацанами были, нас мальчишки все конокрадами дразнили. Не верили мы. Да ладно, что там говорить. Был батька, не был, — его не воротишь, только душу растравишь.

И вдруг мать, отведя глаза в сторону, едва уловимым шепотом произносит:

— Знали и всю жизнь вместе прожили. Дядька Петр… Он вовсе и не дядька, а батька ваш родной, Гришенька, мой соколик. За что ж ты меня, долюшка, так наказала, за что ты жизню мою изуродовала, — рыдает Катерина. — Был он среди тех конокрадов, чтоб им лихо всю дорогу устелило. Сманили они его, запугали. Договорились, что в последний раз. Вот он и получился последний. Мужики хотели Гришу в овине спалить, а он каким-то чудом весь избитый и обгорелый из этого овина убег. А подобрали его на дороге солдаты и сдали в госпиталь. Война тогда с германцем шла, революция начиналась. Вот там, в госпитале, он и справил себе новые документы на дядьку Петра. Поначалу не осмеливался, а потом не выдержал и пришел в деревню. Зарок себе дал — никогда не сказывать, кто он есть на самом деле, вас и меня стыдился. Сперва я ничего не подозревала, а потом почуяло мое сердце что-то неладное, да не могла я добиться от него ни одного слова. А вот когда заболел, зашла я к нему, вижу, плачет. Говорит: «Поцелуй меня напоследок».

Зашлось у меня сердце, поцеловала я его, а он опять говорит: «Прости, Катя, за все, что я тебе сделал. Детям не говори про меня».

Мать гладит Федора по голове.

— Иконку ты у меня, Федюшка, давеча в руках видел. Перед самой этой проклятой пасхой подарила я ее Грише на счастье. А оно, видишь, каким это счастье обернулось. В бога он и тогда не верил, а проносил ее на груди всю жизнь. Перед самой смертью мне и отдал.

Снова висит ночь над землей. Снова лезет в каждую щель, проникает в душу, снова бередит память и сердце черная ночь.

Два выстрела

Машина свернула с асфальта и затряслась по проселочной дороге. Все, кто был в кузове, закрытом брезентовым верхом, то и дело хватались за скамейки, поддерживали друг друга и безнадежно ловили у себя над головой качающуюся пустоту.

Виктор Баркан, зажатый в угол возле кабины, с раздражением думал о том, что глупость все-таки совершилась и он едет на охоту. Было холодно и от темноты еще более неприятно.

Арнольд Дундурс сидел рядом и с яростным удовольствием курил натощак сигарету за сигаретой. Баркан тоже попробовал закурить, чтобы отогнать сон и, как ему казалось, согреться, но мерзкое ощущение непривычного и неудобного состояния только усилилось. Закружилась голова, во рту появился привкус ржавчины, под ложечкой засосало.

Вчера целый день доставали одежду: ватники, телогрейки, сапоги… Оружие не волновало. Его у Арнольда было столько, что хватило бы для целого взвода. Баркан никогда не понимал, зачем одному человеку надо столько ружей, ножей и всяких приспособлений, которые, по его мнению, годились только для того, чтобы показывать их гостям. Вообще, охота была предметом их постоянного спора.

— Тебе что, неудобно? — это участливый голос Арнольда.

— Как в мягком вагоне.

Дундурс смеется и хлопает друга по плечу.

— Зато ты сегодня узнаешь настоящий отдых.

Арнольд, как всегда, говорит убежденно, и в его голосе чувствуется предвкушение удовольствия.

Баркан не отвечает, думает. Странное все-таки существо человек, странное и, наверное, до конца никогда непознаваемое. Сколько в нем разума, благородства и доброты, сколько глупости, подлости и жестокости.

Взять хотя бы ту же охоту. В человеке просыпается что-то первобытное, хищное. Ведь формула охоты — найти, обмануть и убить. А для того чтобы все это сделать, используется тонкий и изощренный человеческий ум.

По этому поводу у Дундурса с Барканом и был постоянный спор.

— Хорошо, мы жестокие, мы хищники. — Под «мы» Арнольд подразумевал охотников, под «вы» — остальную часть человечества. — А вы кто? Этакие порхающие над землей ангелы, творящие добро, и только? Еще бы, вы никого не убиваете, вы просто едите убитое. Ваша совесть чиста, вы ведь не видите, как поросенка или козу разделывают, чтобы удовлетворить вашу утробу. Это называется… Впрочем, вы сами хорошо знаете, как это называется. А мы честно идем на охоту и добываем свой кусок мяса.

Дундурс возбуждался, когда рассказывал об охоте, но спор так и оставался незаконченным.

…Наконец машина остановилась, охотники выпрыгнули из кузова. Баркан тоже прыгнул, онемевшие от долгого и неудобного сидения ноги заныли, по ним словно побежали муравьи.

Появился егерь, его тотчас же окружили, началось совещание.

Виктор знал, что у группы имеется лицензия на отстрел двух кабанов. Ему казалась смешной эта бумажка, по которой можно было убить именно двух кабанов. Как в гастрономе: пришел — купил. В том, что никто никого не убьет, он не сомневался ни на мгновение. Сколько он выслушивал рыбацких рассказов, какой только рыбы не насмотрелся в воображении, но когда дело доходило до конкретной рыбалки, ветер всегда оказывался не тот, температура или слишком низкой, или слишком высокой.

Баркан смотрел на охотников и удивлялся. Как дети! С серьезным видом, «профессионально», обсуждают там что-то, будто в войну играют. Вчера еще такие милые, интеллигентные люди, они сегодня были похожи бог знает на кого. В грубой одежде, увешанные оружием и ножами, они, казалось, могли разорвать кого угодно. Арнольд несколько раз оборачивался и ободряюще подмигивал другу.

Наконец совещание прекратили и все гуськом двинулись к лесу. Идти было тяжело, ноги проваливались в снег, и уже минут через пятнадцать Баркан начал думать о том, что врач, который посоветовал ему больше двигаться, сам на охоте не бывал. Сердце торопливо обгоняло секунды, пот заливал лицо, было душно и хотелось раздеться.

«Бессмыслица какая-то, — злился Виктор, — не думают ли они обойти весь лес?»

Он злился, но поделать ничего не мог, потому что Арнольд шел вперед, как танк, сзади напирали такие же «безумные». Прошло добрых двадцать минут, прежде чем остановились. Опять что-то обсуждали. Стали распределяться. Егерь окинул Баркана быстрым взглядом, словно взял на мушку, хотел что-то сказать, но вмешался Дундурс:

— Этот со мной, — и, как бы объясняя, добавил: — Первый раз…

Никто не возражал, и Виктор вновь поплелся за широкой спиной Арнольда. Вскоре остановились.

— Вот здесь и будем ждать.

Сказано это было таким тоном, с такой уверенностью, что не вызывало сомнений: кабан выскочит именно сюда. Баркан посмотрел вокруг. Прямо веред ними густой порослью стоял кустарник, сзади было почти голо, если не считать небольшой пушистом сосенки, за которой и укрылись охотники.

— Ружье заряжено? — голос Арнольда прозвучал предупреждающе, негромко.

— Нет еще.

— Заряди! В один ствол картечь, в другой пулю. Не забывай, о чем говорили.

Что-то неприятное, холодное проползло по телу. «Неужели все это серьезно?» — думал Баркан. Он оглянулся и с тревогой отметил, что в случае чего укрыться негде.

Дундурс словно отгадал эти мысли:

— Бежать не вздумай!

От этого предостережения стало еще неприятней.

Тянулись минуты, холодные и длинные, ничего не происходило, и Баркан начал постепенно успокаиваться. А когда показались охотники, совсем повеселел.