— Илька! — раздается его басовитый голос.

Илька сначала замирает от испуга, но тут же спохватывается и летит к деду верхом на палочке во весь намет. Подкатывает, боченится, прутиком себя лихо подстегивает… Млеет казацкая душа деда. Казак растет! Глядишь, придет время — и грудь крестами да медалями обвешают… Натягивая тряпочки-поводья, Илька подскакивает и на всю округу кричит:

— Тырр!

— Я тебе, басурман ты этакий, покажу тыр… я тебе… Ты зачем из церкви убег?

— Думал, уж конец скоро… Потом мне захотелось…

— Куда же ты сходил?

— А туда, за кустики…

— Это в святом-то месте!

Илюшка озадаченно никнет — конечно, за такие дела бог по головке не погладит. Таловый его коняшка вяло падает к ногам.

— В другой раз гляди у меня, проказник! — Дед грозит толстым, скрюченным пальцем. Илюшка подтягивает единственную на плече подтяжку, подает деду руку, и они чинно выходят из ограды. Там их поджидают сестры, брат Миша, тетка Анна, иногда отец и еще реже мать — на ее плечах все хозяйство. Уму непостижимо, как она справлялась со всем, да еще родила четырнадцать детей!

Из церкви дед шагает степенным, медлительным шагом. Встречные казаки, почти все одетые в мундиры и брюки с голубыми лампасами, отдают ему честь. У деда две медали: одна за коневодство, другая не знаю за что. Женщины тоже низко кланяются, а за глаза называют Микифор горячий, потому что дед может вспылить, как буря, — тогда держись! У многих казаков есть прозвища — часто меткие, обидные. Илюшка еще маленький, но и у него есть дразнилка — Корноухий. Увидали, что по-разному торчат уши, вот и прозвали. Мать сама рассказывала, что во время беременности придавила ему ухо пудовкой с зерном.

После обедни все чинно садились за стол. Ни вина, ни бражки за завтраком не полагалось. Надо сказать, что за всю жизнь дед не выпил ни одной рюмки водки, не выкурил ни одной цигарки. Курильщиков презирает. Избави бог, чтобы Илюшкин отец закурил при дедушке или винца лишку выпил. Дед пьет только медовую бражку-бузу, и то по самым большим праздникам. Сначала ели пшеничную кашу, которую дети терпеть не могли. Зачерпнут ложку и размазывают по губам до тех пор, пока не получат подзатыльник. На второе паштет — куриное или утиное мясо в тесте, тушенное в глиняном блюде. Мясо медленно упревает в русской печке, тесто пропитывается жиром и становится сдобным. Дальше идет рыбная кулебяка, жареная баранина. К чаю горячие шаньги, малинки — тесто, сваренное в кипящем масле. Жирна казачья жизнь!.. Зато в году соблюдали четыре поста. Из них самый большой — это великий пасхальный, затем петровки, госпожинки — очень строгий и, наконец, — рождественский. Помимо укрепления культа религии, посты имели большое экономическое значение в хозяйстве. Сохранялось огромное количество скота, птицы, рыбы, жиров и вообще молочных продуктов. Излишки продавались на базаре, на вырученные деньги покупалась одежда и разная домашняя утварь. Кроме этих постов, были установлены два постных дня в неделю — среда и пятница. Фактически крестьяне постились 176 дней в году, почти половину своей жизни.

Весну и лето казаки питались салмой — рваным, наскоро замешанным пресным тестом, сваренным в соленой воде, пшенной похлебкой, забеленной кислым, откидным молоком.

Застольное изобилие происходило только в большие праздники — на пасху, рождество, масленицу и в престольный Петров день.

4

В обычные дни после обеда дед ложился на короткое время отдыхать, а потом шел собираться в поездку. Поездки могли быть не только за травой, но и на бахчи, за вениками, весной за столбунцами и дигилями. Во время таких сборов обязательно кому-нибудь влетало — кто угодит под горячую руку. Не было дня, чтобы у деда что-нибудь не пропало. То нет на месте уздечки, то кнута, дуги, смолянки, которой он точит косу. Часто виновником оказывался старший внук Миша. Как и все подростки, он хватал все без разбору. Дед горячился, шумел, оттого и влепили ему такое меткое прозвище. Подготовка к поездке — это особого рода ритуал. Прежде всего Никифор Иванович степенно подходил к тарантасу и опускал оглобли. До этого они торчали кверху, подтянутые к козлам поперечником. Если предстояла поездка на тарантасе, то он нес специальную мазь, которая продавалась на базаре в деревянных ящичках. Если на простой телеге, то лагун с дегтем. Когда дед бывал в добром настроении, Илюшка сидел в кузове и наблюдал за всей этой процедурой. Никифор Иванович приносил вагу, поднимал ось с колесом и внуком вместе и подпирал вагу дугой. Случалось, что все это нехитрое дедушкино сооружение, когда он начинал снимать колесо, срывалось с дуги и с грохотом падало. Тогда надо было быстро выпрыгивать из кузова. Больше всего Илюшке нравилось, как дед орудует мазилкой. Сначала он сует ее в ступицу и ловко шебуршит внутри, а потом тонким, аккуратным слоем намазывает ось. Однажды Илюха решил сам попробовать… С большим трудом, испачкав штанишки, подтащил к тарантасу лагун с дегтем. Поскольку колесо снять не мог, то вымазал его сверху. Уж больно хорошо поначалу деготь блестел на спицах и ступице. Покончив с колесами, он вымазал и плетеный кузов, выкрашенный до этого черной краской. Вся затея удалась на славу, тарантас стал как новенький… По рассказам старших дед сильно разгневался и не миновать бы Илье порки. Но его нигде не смогли отыскать.

— Не ушел ли опять на Урал? — сказала тетка Аннушка.

Гнев деда тотчас же остыл. Он быстро выкатил из-под навеса обтертый матерью тарантас, запряг Лысманку и, как только вытянул ноги, почувствовал под козлами что-то живое. Свернувшись кренделем, натянув на себя конец кошмы, Илюшка спал сном праведника. Дед извлек его и усадил рядом. Вид у Илюхи был, как потом рассказывали старшие, смешной и жалкий: измазался дегтем от носа до самых пяток.

Во время поездок за реку Урал долго приходилось ждать паромщика. Не теряя времени, дед обычно отмывал внука в Урале. Когда паром приплывал, Никифор Иванович принимал чалку — толстенную веревку и обкручивал вокруг изжеванного сокоревого стояка. Лошадь распрягали и закатывали тарантас. Потом дед заводил пофыркивающего Лысманку и держал его под уздцы. Паромщик — татарин — надевал рукавицы и тянул блестевшую на солнце проволоку. Второй паромщик бултыхал громадным, как чудовищная нога, веслом. Это богатырское весло и силища рыжего татарина приводили Илюшку в восторг и трепет. Паром, сооруженный из четырех огромнейших долбленых лодок, застланных широкими досками, был обнесен крепкими, сколоченными из жердей перилами. Илюшка сидел в кузове тарантаса, глядел на силачей паромщиков, на воду, где шлепала хвостами крупная рыба. Ему тогда всюду мерещились большеголовые, усатые сомы, которые, как говорили, даже ребятишек заглатывали. Иногда дед заезжал к рыбакам, брал у них страшнейших сомов, сгибал их полукольцом и совал под козлы. Сомов закрывали травой, и они там возились, шипели мокрой осокой. Поджимая ноги, Илюха подвигался поближе к деду…

На пароме они ездили, пока стояла в Урале большая вода. Когда она спадала, чуть ниже этой переправы строился мост на деньги общества. За проезд взималась плата — до пяти копеек за подводу. Станичное управление ставило караульщика, он же собирал деньги.

На ту сторону Урала дед с Илюхой попадали, когда спадала жара. Сначала они ехали тихим шагом по песку. Лысманка вместе с дугой нырял под ветки старого осокоря. Над спиной лошади вились слепни. Дед отпугивал их срезанной талиной. Кнут Лысманка не любил, и дед им почти не пользовался: помашет чуток и под козлы сунет. Тальники кончаются, начинается молодой корявый вязник и черемушник. Девки охапками ломают душистые цветы каждую весну, а он все растет и растет. В прибрежной полосе вязник запрещают рубить, но тайные порубки все же есть. Портят вязы и когда лыко дерут, из которого потом вьют путы для лошадей или немудрящую веревку плетут. Заметив свежие порубки, дед сердито ворчит:

— Эко вражина, нашел, где топором баловаться. Пымать бы охальника!