— Господи Иисусе. Первая! Манька, считай ты, что ли.

Считать начинают все и под конец обязательно сбиваются — у всех разные цифры… Перестают сыпать, смотрят, как полог сойдется, чтобы можно было зашпилить. Полог зашпиливается деревянными шпильками, выструганными из чилиги — одного из видов мелкой акации. Кончики остро затачиваются и специально обжигаются на огне, чтобы не гнулись и не ломались. Шпильки отец очень бережет — чем они старее, тем выше их качество. Когда полог готов, насыпают мешки. Отец сыплет, а дети держат края.

Девчонки за день так умаются, что на второй ездке начинают клевать носом. Это Илюхе хорошо — он и днем может свернуться клубочком между скирдами и поспать, да и утром его рано не будят — жалеют.

Время бежит. Месяц достиг Губерлинских гор и спустился к Тугаю. Прохладно. Сестры накинули свои длинные шубенки и двигаются по току, словно сонные клуши. Быки повставали и зашлепали ошметками. Почуяв, что веялка замолкла, лошади припрыгали к стану, чтобы овсом полакомиться. Водит их сюда хитрющая Гнедуха. Два раза Илюшку посылали отгонять их.

Оба воза готовы. Полога зашпилены, сверху положены мешки. Отец с Мишей запрягают быков. Илюха садится с кнутом в руках на первый воз, вторая пара привязана за налыги к телеге. Отец дает Мише последние наставления.

— Ну, с богом! — Иван Никифорыч, держа в руках налыгу, выводит быков на дорогу. Илюшка крутит кнутом над головой и весело, как большой, покрикивает:

— Цоб, айда, цоб!

Тяжело поскрипывая, качаясь на неровностях, возы медленно двигаются вперед.

Илюшке по душе такие поездки. Как только выберутся на равнину, отец начнет рассказывать сказки или истории про войну. Особенно Илюшке нравится разговор про японцев. Когда он родился, отец был на японской войне.

— Ну, какие они, тятя, японцы-то?

Быки, постукивая ярмами, медленно тащат свои поклажи. На выбоинах тяжко поскрипывают телеги. На кончики высоких рогов бороздового быка по кличке «Бугай» уселся месяц и едет себе, покачиваясь. А вокруг спят ковыли. Не спят только звезды. Они рассыпались по всему небу и подмигивают…

— Цо-об! — Отец отобрал у Илюшки кнут и сам теперь помахивает. Надо вовремя стегануть полевого Сайгака — высокий поджарый бычина любит отлынивать. О японцах отец отвечает не сразу, но Илья не торопит. Им еще ехать да ехать.

— Больше всего косоглазые они, япошки-то.

— И все с саблями?

— Все.

— А какие у них сабли?

— Коротенькие, но вострые.

— Вострее наших шашек?

— Это смотря как наточить…

— А далеко до японцев?

— Там вон, за теми они горами, — кивая на высокие Губерлинские горы, отвечает отец.

— А вон на той высокой горе есть?

— А как же!

Для Илюхи самая высокая гора — это Гарляушная. На склонах ее чернеют колки. Его воображение принимает их за японцев. И жутко и сладостно. Подкрасться бы, да как налететь на них с казачьей шашкой… Воинственный дух прививался с пеленок. Недаром, когда рождался мальчишка, старики снимали папахи и с гордостью говорили:

— Казак родился, защитник отечества.

— Цо-об! — пощелкивает отцовский кнут. Спать Илюшке не хочется, не дает ботало, которое висит у Бугая на шее. Если звон надоедает, они затыкают хайло и прижимают язычок пучком травы. Когда выезжали, Илюшка видел, как там торчала солома, а теперь выпала, ну и звенит на всю степь. Звук его заливистый, мягкий. Мать издали узнает, когда они въезжают в станицу, и готовится отпирать ворота. А сейчас ехать им еще долго. Быки шагают не торопясь. Про японцев все уже переговорили, Илюшка требует, чтобы отец рассказал сказку. Он много их знает и каждый раз рассказывает все новые, да такие, что дух захватывает. Отец соглашается не сразу, его нужно долго уламывать… Илюшка настаивает чуть ли не со слезами на глазах, а он только кряхтит да покуривает. Илюха начинает грозить, что больше сроду с ним никуда не поедет…

— Так и не поедешь?

— Так и не поеду.

— И на бахчи?

— Нет! — решительно заявляет он, хотя это стоит ему большого труда.

— Значит, ты меня не любишь, — заключает отец.

— Если бы ты рассказал про богатыря с двухпудовым мечом… — Но отец никогда не повторяет своих сказок. Тогда Илюшке и в голову не приходило, что он сочиняет их на ходу и второй раз рассказать не может.

— В некотором царстве, не в нашем государстве жил-был… — начинает отец. Детскую душу пленяют двенадцатиглавые змеи, богатыри-великаны с мечами-кладенцами, с конями, из ноздрей которых пламя пышет, а глазищи гневом дышат. Все атрибуты старинных русских сказаний, переиначенные на отцовский лад, будоражат воображение мальчика, нагнетают то ужас, то умиление.

Вдруг отец замолчал, и чудесное видение оборвалось на самом интересном месте.

— Давай дальше, — просил Илюха. — Позабыл, понимаешь…

— А ты вспомни.

— Стараюсь, да вот хоть убей не могу…

Давно выехали на Орский большак. Неизвестно где с рогов Бугая соскочил месяц и зацепился за мохнатую тучку. Он сразу как-то побледнел, скукожился, словно испугался телеграфных столбов, которые теперь строго шагают рядом со скрипящими возами, звенят проволокой, повисшей на белых стаканчиках.

— Вспомнил? — пристает Илюша к отцу.

— Не.

— Ты и тот раз говорил «не», а потом припомнил всю до конца.

— Про что это?

— А про Вернидуба и Вернигору!

— Ну-ка ты, сынок, сам расскажи! А то я и эту позабыл…

Илюшка пересказывает сначала сбивчиво, потом выправляется, приплетает разные случаи, которых вовсе не было у Вернидуба, окрашивает их новым цветом своей детской фантазии.

— Молодец, сынок, молодец, давай дальше, — похваливает отец.

— Эх ты какой!

— Какой же?

— Я буду рассказывать, а ты уснешь опять…

Бывали случаи, когда Илюшка с увлечением пересказывал и только под конец замечал, что отец давно уже спит. Быки плетутся шаляй-валяй, даже возы перестают скрипеть. Вдруг Илюху охватывает страх. Он же один, а гора Пещерная все ближе и ближе, что-то чернеет на самой вершине. Может, и тут японцы?

Орет прямо отцу в ухо:

— Тятя!

Отец встряхивает головой, поправив съехавшую фуражку, спросонья стегает не того быка. Ярмо пронзительно скрипит, и воз чуть не опрокидывается.

— Была бы нам сказка-лупоглазка, — направляя быков на дорогу, говорит отец.

Домой приезжают в полночь. А может, Илюхе так кажется. Потому что в станице почти все спят. Окошки такие же черные, как дырка балагана на молотьбе. Мать стоит в растворенных воротах. Из двери амбара струится свет. Это мать с Аннушкой лампу зажгли, чтобы светлее было ссыпать хлеб. Мать берет из рук отца налыгу и ждет, пока он отвяжет вторую пару. Мать всегда заводит первую, отец вторую.

Подводя быков к амбарной двери, мать заговорила с Илюшкой и прозевала, не остановила вовремя повозку. Воз проехал немного вперед. Отец начинает сердиться. Илюха сидит на возу ни жив ни мертв. Страшно боится, когда отец начинает кричать на мать:

— Ну куда завела?

— Можно немножко назад подать, — смущенно отвечает мать.

— Это тебе не порожняком, назад подать… — Отец подходит, несильно бьет кнутовищем по бычьим ноздрям, приговаривает:

— А ну, назад, Бугай, назад.

Быки мотают башками, сопят, телега медленно откатывается. Отец разналыживает рога, выдергивает железные занозки из ярма. Покачивая шеями, быки устало отходят.

— Голодные, поди, намаялись, — говорит мать.

— А что есть у тебя? — спрашивает отец.

— Петушка зарубила, почти все готово; полешка два подброшу в горнишку, и можно лапшу засыпать. Самовар у Аннушки шумит. Ну как?

— Не знаю, что и делать… Вон как мой помощничек скажет. — Подмигнув Илюхе, отец лезет в карман за кисетом. Слава богу, кажется, подобрел. Однако страх схлынул с Ильи не сразу. Он все еще сидит на возу и сам не знает, зачем шерстку из тулупа выщипывает… Почти ни один приезд не обходится без крика. Ох, как это Илюшку угнетает! Тогда и мать не сразу к нему подскочит, не скажет своих заветных слов, после которых он приткнется головой к ее груди и пустит, слезу. Так случилось и на этот раз.