Потом городок брали служилые и молодые казаки, побывавшие на первом лагерном сборе. Для них условия были совсем другие. Они должны были штурмовать башню в конном строю. Сначала выстраивались около станичного управления. Кто-нибудь из старших урядников подавал команду. Всадники бурно срывались с места и наметом скакали к снежной башне. У кого был резвее конь, тот первым подскакивал, становился ногами на седельную подушку и такими же железными зубьями начинал выдалбливать в стене ямки. Если конь оказывался не смирным, то всаднику приходилось лихо. Конь шарахался в сторону, и казак повисал на костылях, но чаще всего ненадолго… Приз доставался самому смелому и ловкому.

Зимой 1914 года женили Мишу Никифорова. Женой его стала Настя — дочь казака той же станицы Мардария Степановича Сурскова. Она была высокая, статная, за плечами две косы. Жили Сурсковы небогато, и девушка росла вроде бы неприметно, а тут вдруг, когда надели на нее белое подвенечное платье да вуаль, красавицей показалась. Домашние полюбили ее с первых же дней, и она прочно, на всю жизнь, вошла в новую семью. Но судьба ее оказалась нелегкой.

Известие о начавшейся войне застало Никифоровых на сенокосе. Настя первой увидела пылившего по дороге всадника. Он неистово махал красным лоскутом на пике. Это был давний, исконный недобрый знак. Вез его сотский, дежурный при станичном управлении казак, Иван Серебряков, посланный атаманом с вестью о мобилизации.

В тот год из Илюшкиной семьи никого не взяли. При станичном управлении собирались мобилизованные из четырех станиц — Хабарной, Губерлинской, Подгорной, Петровской. По пути присоединились: Никольские, донские, верхнеозеринские, алабайтальские, гирльянские, красногорские, каменноозерские. Все они были приписаны к полкам целыми земляческими сотнями, хорошо знали друг друга, были дружны, отличались в боях товариществом и взаимной выручкой.

В те дни в станицах и поселках во время проводов стоял такой крик и бабий рев, какого Илюшке не приходилось слышать никогда в жизни.

Весной 1915 года пришла пора идти в армию и Михаилу. Его призвали сначала на сбор в знаменитые Тоцкие лагеря, а оттуда прямо на фронт — в 8-й казачий полк.

…Еще до войны в доме возникал спор, на каком коне отправлять Михаила на службу. Отец давно уже определил гнедого трехлетку, а Миша требовал Мухорку. Потомок знаменитого Бурки унаследовал от своих родителей хорошую стать, а от дальних предков — злой и совершенно непокорный характер. Родился он голенастеньким, немудрящим на вид жеребенком. Рос как-то незаметно. Однажды отец его кастрировал и ранней весной пустил в косяк. До осенних холодов молодняк и нерабочие кобылицы паслись в общественном табуне. За лето жеребята так подрастали, что осенью их узнать было нельзя. Так случилось и с Мухоркой. Когда по первому снегу загнали косяк на карду, утро было туманным. Клубами пара остывал в ледяных забережниках Урал, на берегу которого были расположены все казачьи загоны — карды. Кобылицы и жеребята пугливо жались к новому высокому плетню, срывая озябшими губами желтоватые, увядшие листья.

— Сейчас будем ловить Мухорку, — проговорил отец. Еще в конце лета пастухи передавали, что Мухорка превратился в чудо-коня.

Илье не терпелось взглянуть на Мухорку.

— Где же он?

— А угадай, — самодовольно ответил отец.

Увидев людей, одичавший за лето молодняк сбился в углу в одну кучу. С длинным в руках чоблоком, с петлей из новой варовины на конце отец несколько раз пытался накинуть ее на шею высокому черногривому коню, бешено скакавшему по всей карде из угла в угол. Это большая, сердито храпевшая лошадь ни капельки не походила на прежнего неуклюжего, голенастого жеребенка. Наконец отцу удалось отбить его от косяка и загнать в хлев. Отец расправил петлю и повесил над дверью.

— Ступай и гони его оттуда палкой, — сказал он Илюшке. Тот нырнул под веревку и очутился в хлеву. Увидев дрожавшую в углу лошадь, он замер. Из-под черной, как смоль, челки на него смотрели два неморгающих глаза, пылающие темной злостью. Помахивая хворостиной, Илья стал робко красться вдоль плетня, приговаривая свое излюбленное:

— А ну, айда, айда! Пошел!

Словно поняв его приглашение, Мухорка фыркнул ноздрями, вытянул шею, щукой стрельнул в дверь и тут же был захлестнут петлей.

Когда Илюшка выскочил из хлева, отец уже волочился на веревке по мягкому, только что выпавшему снегу. Сын увидел, как он вскочил, круто уперся ногами, но затянуть петлю на шее коня ему не совсем удалось. Мухорка, сделав резкий скачок, вдруг повернулся, вскинул задом, отбросил отца к плетню и с арканом на шее птицей перемахнул через верхнюю жердь осиновых ворот.

Замирая от страха, Илюшка подбежал к отцу. Поджав ноги к животу, он стонал и скрипел зубами. И без того смуглое лицо его стало еще темнее.

— Позови свата… Пусть запрягет сани, — чуть слышно прошептал он.

К счастью, Мардарий Степанович жил близко — почти на самом уральском яру. Не дожидаясь, пока сват запряжет в сани лошадь, Илюшка со сватьей раньше его успели прибежать на карду. Согнувшись, отец лежал в том же положении.

У него оказался перелом двух или трех ребер. Отец не спал всю ночь. Иногда, поднимая от подушки голову, он спрашивал мать о лошади.

Искать Мухорку никто не поехал, да и неизвестно было, куда ехать. Ночью конь сам пришел к воротам и подал голос. Михаил его впустил, бросил к плетню пласт сена, а утром его поймали, надели недоуздок и привязали в углу хлева. Илюшке жалко было Мухорку — что сделает с ним отец, когда выздоровеет?

Илья украдкой заходил в хлев и подбрасывал лишний клок сена, любуясь конем, будто диковинкой. Едва начинал он открывать дверь, как Мухорка поднимал маленькую голову, навостривал уши и замирал на высоких тонких ногах. Он не спускал с маленького хозяина черных, с большими зрачками глаз. Шея, мускулистая грудь, круто выгнутые бедра чуть заметно дрожали, в них напряженно бились все жилки. Илья еще не знал тогда, какая трудная предстоит этой лошади жизнь.

Здоровый и сильный, отец поправился очень скоро. Немного окрепнув, он тотчас же начал обучать Мухорку. Наука в те времена была простая. На длинном чумбуре лошадь выводили со двора, загоняли в глубокий сугроб и, подстегивая кнутом, не давали останавливаться. Она прыгала, билась в сугробе, выворачивая ногами белые ковриги снега. Измучив хорошенько, на нее садились верхом сначала без седла, чтобы легче было падать, если скинет, а скинет — так в снег. Почуяв всадника, лошадь начинала метаться из стороны в сторону. Да куда там! Увязнет в снегу и ляжет на брюхо, передохнуть норовит, но отец лежать не дает — плетью поднимает. Прошел Мухорка такую науку от начала до конца, а в марте, когда снег становится праховитым и рыхлым, отцу захотелось запрячь его в сани. У Мухорки была необыкновенно резвая рысь. Отцова попытка проехаться в санках снова закончилась плачевно. Где-то вытряхнув его на раскате, Мухорка прибежал домой на этот раз с одними оглоблями. Коня снова гоняли по снежной целине… Он стал поджарым, словно гончая, казался выше ростом, корпусом длиннее. Но стоило дать ему однодневную передышку, он опять становился непокорным и бешеным. Мухорка обладал способностью в одну ночь восстанавливать прежнюю силу.

— У Мухорки столько в запасе энергии, что на сто лет хватит, — говорил отец.

— Выносливый, значит. Ну а если запрячь в телегу или тарантас, тоже прискачет с одними оглоблями? — спрашивал Миша.

— Если рот разинешь, то и костей не соберешь…

— Конь верховой, а не тележный, и нечего мучить его в оглоблях…

Отец понимал намек Михаила, презрительно улыбаясь в усы, говорил:

— На таком черте можно недосчитаться не только ребер…

Нетрудно было догадаться, что отцу не хотелось расставаться с такой лошадью. Он больше всего на свете любил в ней свирепую непокорность. То своей неуемной силой, то лаской, то упрямством отец с каждым днем постепенно, терпеливо, шаг за шагом покорял лошадь, а лошадь покоряла его…