После обеда я остался дома и вынул из ящика начатую рукопись, пятьдесят страниц которой были, как я упомянул, написаны мною не без таланта. Но, заранее хорошо зная, что будет после пятидесятой страницы, я не чувствовал никакого желания приняться за работу и с унынием подумал, что теперь в течение семнадцати лет моя жизнь будет переливанием из пустого в порожнее, нудным повторением задов…

Меня интересовало одно: как произошел этот таинственный скачок во времени? Но выводы, к которым я пришел, были обескураживающими. Накануне я уже предвидел, что в моем сознании будут одновременно существовать два мира, между которыми была разница во времени, равная семнадцати годам. Теперь я должен был примириться с кошмарным положением, что имеется бесчисленное множество миров, а время есть не что иное, как переход моего сознания из одного мира в другой. Вот сейчас — ровно три часа; я осознаю вокруг себя мир, в котором я фигурирую с пером в руке. Прошла секунда; кругом — уже иной мир, где моя роль изменилась: я отложил перо. Однажды человечество сразу перескочило то, что принято называть семнадцатилетним периодом времени; лишь я один после этого прыжка проделал, неизвестно почему, тот же путь в обратном направлении. Я вообразил себе все это множество миров, где мне предстояло существовать… Какая безотрадная перспектива! В конце концов я заснул, уронив отяжелевшую голову на стол.

Лишь через месяц я описал свое приключение и, перечитывая сейчас этот рассказ, горько сожалею, что не был более точен. Я упрекаю себя за то, что не сумел предвидеть случившееся после этого; за несколько недель я так привык к прежней жизни, что все последующее изгладилось из моей памяти. К счастью или несчастью, я забыл все, что должно произойти со мною в течение ближайших семнадцати лет. Я забыл, как выглядят мои еще не родившиеся дети; я уже не помню исхода войны, не знаю, как и когда она кончится. Я все забыл и когда-нибудь, возможно, усомнюсь в том, что пережил это. Воспоминания о моей жизни за этот период, записанные здесь, так скудны, что если впоследствии мне удастся проверить, насколько они точны, их можно будет принять просто за предчувствия. Листая газеты, размышляя о политических событиях, я пытаюсь пробудить свою память, чтобы вырваться из томительного плена, но напрасно! Лишь иногда, все реже и реже, я испытываю всем знакомое чувство уже виденного однажды.

ПОСЛОВИЦА

Перевод В. Дмитриева

При свете висячей лампы, озарявшей кухню, господин Жакотен смотрел на своих домочадцев, склонившихся над обеденным столом. Они в свой черед искоса поглядывали на главу семейства, явно опасаясь, как бы он не выместил на них плохое настроение. Господин Жакотен был твердо убежден, что все приносит им в жертву, забывая о себе; он неустанно заботился о том, чтобы в семейном кругу царила справедливость, но на самом деле был самодуром, и из-за вспышек его сангвинического темперамента, которые никогда нельзя было заранее предвидеть, в семье царила тягостная атмосфера, немало раздражавшая его самого.

Узнав сегодня о том, что его представили к академическим пальмам, господин Жакотен намеревался за десертом сообщить об этом во всеуслышание. Запив глотком вина последний кусок сыра, он собирался было преподнести свой сюрприз, но ему показалось, что члены его семьи совсем не подготовлены к приятной новости. Он медленно обвел всех взглядом, начиная с жены, чей болезненный вид и робкое, печальное лицо отнюдь не делали ему чести в глазах сослуживцев. Затем глава семьи посмотрел на тетю Жюли, занимавшую место у камина, на что ей давали право возраст и многочисленные тяжелые недуги. Положительно за эти семь лет он истратил на нее больше денег, чем она оставит им в наследство! Наконец господин Жакотен перевел глаза на обеих своих дочерей, семнадцати и шестнадцати лет. Они служили в магазине и получали по пятьсот франков в месяц, но одевались как принцессы: часы-браслетка, золотая булавка в вырезе блузки… Словом, они выглядели совсем не так, как следовало бы на их месте. И еще спрашивают, куда деваются деньги, и еще удивляются! Господин Жакотен явственно ощутил, что его обкрадывают, сосут его кровь, злоупотребляют его добротой. Вино ударило ему в голову; его широкое лицо, и без того всегда красное, побагровело.

Таково было настроение господина Жакотена, когда его взгляд упал на младшего сына, тринадцатилетнего Люсьена, который с самого начала обеда старался быть незамеченным. Его бледность показалась отцу подозрительной. Мальчик не подымал глаз, но, чувствуя, что на него смотрят, обеими руками теребил край своего черного фартука, какие носят школьники.

— Тебе непременно хочется его порвать? — вкрадчиво спросил отец. — Ты, кажется, делаешь для этого все, что можешь?

Оставив фартук в покое, Люсьен положил руки на стол и склонился над тарелкой, не решаясь искать поддержку во взглядах сестер. Он был один перед надвигавшейся грозой.

— Я с тобой говорю! Мне кажется, ты мог бы мне ответить. Похоже, у тебя совесть нечиста.

Люсьен испуганно взглянул на отца. Он не надеялся отвести от себя подозрения и знал, что отец будет разочарован, если не увидит страха в его глазах.

— Определенно, у тебя совесть нечиста. Ну-ка, скажи, что ты делал сегодня?

— Я был с Пишоном. Он сказал, что зайдет за мною в два часа. Когда мы вышли из дому, то встретили Шапюзо, которого послали за покупками, и вместе ходили вызывать врача к его больному дяде, он еще позавчера жаловался на боли в печени…

Но отец понял, что его хотят отвлечь всякими россказнями, и возразил:

— Какое тебе дело до его печени? Небось, когда печень болит у меня, это тебя мало беспокоит! Скажи лучше, где ты был утром?

— Я… я ходил с Фурмоном посмотреть дом, что сгорел вчера на улице Пуанкаре.

— Как, весь день шлялся? С утра до вечера? Но, разумеется, если ты бил баклуши, значит, уроки уже приготовил?

Вопрос был задан так ласково, что сразу стало видно: пощечины не миновать.

— Уроки? — пробормотал Люсьен.

— Да, уроки.

— Я готовил их вчера вечером, после того как вернулся из школы.

— Я не спрашиваю, готовил ли ты их вчера вечером. Я спрашиваю, приготовил ли ты уроки на завтра?

Драма назревала; всем хотелось избежать ее, но из опыта было известно, что всякое вмешательство при подобной ситуации лишь испортит дело и злость господина Жакотена выльется во вспышку ярости. Обе сестры Люсьена дипломатично делали вид, будто все это их не касается, а мать, чтобы не участвовать в тяжелой сцене, отошла к буфету. Господин Жакотен уже готов был взорваться, но ему не хотелось окончательно похоронить новость о том, что его представили к академическим пальмам. Все обошлось бы, если бы не тетя Жюли; движимая великодушием, она не сдержалась:

— Ну что вы пристали к бедному мальчику? Он же вам сказал, что занимался вчера вечером. Надо же ему и поиграть!

Оскорбленный в своих лучших чувствах, господин Жакотен сухо возразил:

— Попрошу вас не вмешиваться в воспитание моего сына! Я — его отец — знаю, что делаю, и хочу, чтобы он вел себя так, как я считаю нужным. Когда у вас будут свои дети, можете выполнять все их капризы!

Тетя Жюли, которой было семьдесят три года, заподозрила, что намек на ее будущих детей не что иное, как насмешка. Обидевшись в свою очередь, она вышла из кухни. Люсьен провожал ее сочувственным взглядом, пока она, отворив дверь в сверкающую чистотой столовую, ощупью искала на стене выключатель.

Когда дверь за тетей Жюли закрылась, господин Жакотен призвал всех в свидетели, что он не сказал ничего такого, чем можно было оправдать ее уход. Он пожаловался, что его нарочно старались рассердить, выставить грубияном. Ни жена, ни дочери, убиравшие со стола, не решились поддержать его, хотя, быть может, это разрядило бы атмосферу. Их молчание было новым оскорблением, и господин Жакотен гневно обратился к Люсьену:

— Я все еще жду твоего ответа. Приготовил ты уроки или нет?