Из-за низко нависших туч и проливного дождя казалось, что день в чаще леса уже клонится к вечеру. Сгущавшиеся сумерки озарялись голубоватыми вспышками молний; при каждой вспышке кругом отчетливо выступали стволы высоких дубов. Между раскатами грома, которым вторило лесное эхо, слышался шум, сначала как будто монотонный; лишь потом ухо начинало различать в нем разнообразные оттенки. Это вода струилась по листве Усталый, с отяжелевшей головой, я некоторое время боролся со сном, но в конце концов задремал, уткнув голову в колени.

Я проснулся от ощущения, что куда-то проваливаюсь. Во сне падение было нескончаемым, как будто я летел с крыши небоскреба. Гроза кончилась, небо прояснилось. Мало того, грозы словно не бывало: почва была совершенно сухой, даже потрескавшейся; ни на кустах, ни на деревьях, ни на траве не блестело ни единой капли. Лес производил такое впечатление, как будто дождя не было уже давно. В просветах листвы виднелось светло-голубое небо, в то время как после ливня оно обычно бывает ярко-синим.

Внезапно я заметил, что лес изменился: меня окружали уже не высокие старые деревья, а молодые, самое большее двадцатилетние. Навес, под которым я укрывался, исчез, так же как и большой бук, у подножия которого он находился. Не было и чурбана, еще недавно служившего мне сиденьем: я лежал на голой земле. Единственным предметом, который я узнал, был высокий двойной столб, вероятно, обозначавший границу общинных владений. Впрочем, это нисколько не облегчало мое положение. Сначала я подумал, что мое первое зрительное восприятие этого лесного пейзажа было неверным из-за плохого освещения. Впрочем, эта странная перемена как-то мало меня беспокоила. Головная боль прошла, и я чувствовал во всех членах, во всем теле какую-то необычайную легкость; настроение было приподнятым. Мне пришла в голову шутливая мысль: уж не заблудился ли я в лесу Броселианды, не околдовала ли меня фея Моргана?

В поисках убежища я несколько отошел от дороги; теперь, подняв велосипед, я вновь вышел на нее. Дорога, очевидно, должна была быть грязной, в лужах и вязких рытвинах; но она оказалась совершенно сухой, твердой, без всяких следов прошедшего дождя. «Чудеса продолжаются!» — подумал я, не теряя хорошего расположения духа.

Через четверть часа я выехал на открытое место — равнину, окруженную со всех сторон лесом. Ярко освещенные заходящим солнцем, на фоне лугов и полей виднелись крыши домов и колокольня. Плохая дорога сменилась более узкой, но со щебеночным покрытием. На столбе я прочел название деревни; это была совсем не та, куда я ехал.

Прокол шины в двухстах или трехстах метрах от деревни заставил меня продолжать путь пешком. На краю канавы, в нескольких шагах от кустов орешника, я заметил старика крестьянина, который глядел на поле пшеницы. Почти рядом с ним в кустах стояли еще двое мужчин; они тоже глядели на высокие хлеба. Эти мужчины были в зеленых мундирах, в сапогах, какие носили немецкие солдаты в дни оккупации. Впрочем, это не особенно меня удивило: я подумал, что мундиры, оставленные немцами при отступлении, были разобраны местными крестьянами, которые теперь донашивали их. Этих дюжих молодцов лет сорока пяти, с загорелыми лицами, вполне можно было принять за крестьян. Однако у них была военная выправка: пояса, пилотки, наголо бритые затылки привели меня в недоумение.

Старик, казалось, не замечал их присутствия. Высокий, сухопарый, он стоял неподвижно, выпрямившись; в нем чувствовалось гордое достоинство, присущее старым юрским крестьянам.

Когда я подошел, один из них обратился к старику по-немецки, хваля хорошее состояние хлебов (очевидно, он знал в этом толк). Старик медленно повернул голову и ответил ровным, спокойным голосом:

— Вам каюк. Американцы вот-вот появятся. Лучше удирайте подобру-поздорову!

Тот, кто заговорил со стариком, видимо, не понял его слов и смущенно улыбнулся. Когда я подошел, старик призвал меня в свидетели этого простодушия:

— Ни черта им не втемяшишь. С ними толковать — все одно, что с моими сабо… Как есть дикари!

Ошеломленный, я некоторое время молча смотрел на старика, а затем спросил:

— Я не ошибаюсь? Это в самом деле немецкие солдаты?

— Похоже на то! — пробурчал старик не без иронии.

— Но каким образом они тут очутились? Что они здесь делают?

Старик смерил меня недоброжелательным взглядом и оставил мой вопрос без ответа; потом спросил в свой черед:

— Вы, должно, из свободной зоны?

Я пробормотал что-то, принятое моим собеседником за утвердительный ответ, ибо он начал рассказывать об условиях жизни в оккупированной зоне. В полном замешательстве я не мог уследить за его речью, в которой все время мелькали нелепо для меня звучавшие термины: «свободная зона», «оккупированная зона», «немецкие власти», «реквизиция», «пленные» и другие слова, приводившие меня в недоумение. Оба немца уже направлялись к деревне; они шли тяжело, вразвалку, как солдаты, не знающие, куда деваться от скуки.

Внезапно я резко прервал старика:

— Что вы городите? У меня уши вянут! Ведь война давным-давно кончилась!

— Давным-давно? Ну, это как сказать… — ответил он не спеша. — Ведь и двух лет не прошло, как она началась!

В деревенской лавке, где немецкий унтер-офицер рылся в открытках, я купил газету, бросив на прилавок монету и машинально, не глядя, взяв сдачу. Газета была датирована 3 июля 1942 года. Огромные заголовки: «ВОЙНА В РОССИИ», «ВОЙНА В АФРИКЕ» — вызывали в памяти события, современником которых я когда-то был, те события, развитие и конечный исход которых я знал… Забыв, где нахожусь, я стоял у прилавка, погрузившись в чтение. Крестьянка, пришедшая что-то купить, говорила о своем сыне-военнопленном, о приготовленной для него посылке. Нынче утром она получила от него письмо: он работал на ферме в Восточной Пруссии. Рассказ этой женщины совпадал с сообщениями газеты, но я все же отказывался верить глазам и ушам.

В лавку вошел мужчина лет пятидесяти, в коротких брюках и гамашах, тщательно причесанный, со свежим цветом лица, похожий на помещика. Судя по словам, которыми он обменялся с хозяином, это был мэр общины. Мы разговорились и вместе вышли. Из осторожности, инстинктивно стремясь не выдать всей нелепости своего положения, я заговорил о длительности лета, потом о переводе времени. Мэр расхохотался и сказал:

— Да, я слыхал об этом, когда ездил последний раз в Доль. Месяца два тому назад супрефект толковал мне о переводе времени. Помнится, и в газетах кое-что писали насчет этого. Неплохая шутка! Забавно! Перевести время, подумать только!

Задав ему еще несколько вопросов, я наконец понял, к великому своему облегчению, что произошло в деревне. Из-за забывчивости администрации или из-за плохой работы почты декрет о переводе времени не был здесь опубликован, и эта маленькая община, затерявшаяся в лесах, отстала на семнадцать лет. Я открыл было рот, чтобы рассказать мэру, какой допущен анахронизм, но в последнюю минуту решил воздержаться. Он не поверил бы мне и мог бы принять меня за сумасшедшего. Мы продолжали беседовать о войне. Мне любопытно было узнать, как отнесется собеседник к моим прогнозам; он их полностью отверг. Действительно, если исходить из существовавшего положения, будущее казалось неправдоподобным.

Прощаясь со мной, мэр объяснил, как добраться до цели моего путешествия, деревни Вьей-Луа. Я сделал большой крюк, и мне нужно было проехать еще тринадцать километров.

— На велосипеде вы доедете минут за сорок пять, еще успеете до ночи! — сказал мэр.

Я выразил сомнение, стоит ли пускаться в дорогу так поздно. Мэр заметил, что для молодого человека, вроде меня, тринадцать километров — пустяки. Я возразил, что пятидесятишестилетнего мужчину никак нельзя назвать молодым. Мой собеседник выразил живейшее изумление и стал уверять меня, что я выгляжу намного моложе.

Я переночевал в деревенской гостинице. Прежде чем заснуть, я некоторое время размышлял о том, что со мной случилось. Первое удивление прошло, и я даже не испытывал особой досады. Если бы у меня было больше свободного времени, я бы охотно провел несколько дней с этими беднягами, отставшими от жизни на семнадцать лет и все еще находившимися в первой половине века; я вновь с горестным чувством пережил бы несчастья, которые обрушились на мою родину. Мне хотелось выяснить кое-какие загадочные обстоятельства, связанные с этим возвращением в прошлое; сначала я не обратил на них внимания. Например, любопытно, что в деревне получали старые парижские газеты и письма от военнопленных из Восточной Пруссии. Следовательно, между этим селением, где все еще был 1942 год, и остальным миром, жившим уже в 1959 году, существовали какие-то связи. В каком тайнике времени хранились, прежде чем попасть по адресу, газеты, отправленные из Парижа семнадцать лет назад? И где были сейчас пленные, которые еще не вернулись, но уже не могли находиться в Восточной Пруссии? Я заснул, продолжая думать о том, каким же таинственным образом смыкаются две эпохи?