– Я расскажу тебе древнюю легенду моего народа.

Она снова неотрывно глядела в камин. От порхающих отблесков пламени её неподвижное лицо казалось выточенным из янтаря.

– В далекой северной стране, где кругом на многие версты лишь льды, и даже жилища людей состоят изо льда и камня, давным-давно жила прекрасная смелая девушка. Однажды она увидела в проезжавших мимо санях юношу из соседнего поселения, и, прельстившись его свежестью и красотой, стала просить его руки. Но юноша оказался самовлюблённым и капризным. Он был так прекрасен, что многие девушки несли к его ногам драгоценные дары – превосходную рыбу, оленьи, медвежьи и волчьи шкуры – избаловавшись, он хотел большего. "Принеси мне с далёких гор самоцветы самого ледяного царя Хийси, – объявил он девушке с самодовольной ухмылкой, – и тогда, быть может, я стану твоим." Все убеждали красавицу не ходить в горы: рыдал отец, мать сидела хмурая и глядела на огонь в очаге. Но девушка была неумолима, больно жгло сердце ее пламя первой любви, и она пошла. Много раз побывала она на краю гибели. И странствовала так долго, что в родном поселении давно уже оплакали её как погибшую. Юноша тот ушёл жить с другой девушкой. Но сам горный царь Хийси, когда достигла она, наконец, своей цели, приветствовал её не остриём клинка, а добрым словом: "Никому из смертных ещё не удавалось достичь моих чертогов, – произнёс он страшным громовым голосом, от звука которого понеслись обвалы по склонам гор, – Все они замерзали. Горяч видать тот огонь, что в твоей груди. Проси у меня чего хочешь, дорогая гостья." "Отсыпь мне немного твоих самоцветов, ледяной царь." – сказала девушка. Хийси задумчиво почесал свою ледяную бороду. "А на что они тебе, храброе дитя?" "Не от жадности прошу, ледяной царь, возлюбленный мой хотел бы владеть ими…" – ответила девушка. И Хийси дал ей самоцветов. Один из них был особенно большой, с одного конца острый, будто меч, и она спросила: "А на что мне этот, он между остальными бросается в глаза и вид его внушает страх, такой совсем не годится в дар моему возлюбленному." На что ответил, покачав головой, ледяной царь: "Спустись вниз, и узнаешь, годится или нет." Отправилась смелая девушка в долгий обратный пусть. Ещё много дней прошло, и снова не раз оказывалась она на краю гибели. Воротившись в поселение, нашла она своего возлюбленного в объятиях другой, пронзила она его неверное сердце острием самоцвета горного царя Хийси. И потекла из раны вместо крови талая вода, ибо не горячее сердце носил в себе самовлюбленный красавец, а ледяное.

Леди атташе замолчала, устремив на Малколма внимательный взгляд. В глубине её узких глаз с изысканно приподнятыми внешними уголками вспыхивали и исчезали оранжевые огоньки. Он опустил ресницы. Предчувствие тонко и холодно коснулось его сознания. "Что если она обо всём уже догадалась, и просто мучает меня, дожидаясь чистосердечного признания? Так поступают многие ревнивицы…"

– Тебе не понравилась моя история? – спросила она с маленькой хитрой пронзающей улыбкой, за которой точно пламя за заслонкой камина бесшумно хлопало крыльями глухое белое отчаяние.

Малколм не мог ничего сказать. Он понимал её, он чувствовал её боль, которую она так жестоко и гордо выражала, и он точно знал, что бессилен ей помочь. Мера любви, отпущенная ей его сердцем, оказалась слишком малой, чтобы её сердце утолить. Встречаются сердца, чтобы напоить которые своё нужно отжать досуха. И сердце Марон было из таких.

7

Тайра Мортал торжествовала. Честное голосование ли, связи ли с мафией, злополучное ли письмо «сверху» – было совершенно не важно, что именно вознесло её на губернаторский пост – все средства оказываются оправданными в миг высшего триумфа – достижения поставленной цели.

Дискуссионый зал Мраморного Дома в Атлантсбурге гудел равномерно и глухо, как трансформаторная будка. Депутаты, заместители, советники по самым разным вопросам, работники администрации важные и помельче – все поздравляли Леди Губернатора с заслуженной победой – подходили, жали руку, говорили заготовленные слова. Кто-то даже принёс цветы – пышный, почти шаровидный букет мелких роз: он лежал перед Тайрой на трибуне, похожий на белого барашка с голубой ленточкой. По залу время от времени чинно, подобно прибою в благостную погоду, прокатывались аплодисменты.

Онки Сакайо сидела с видом человека, который потерял всё. Собственно, так оно и было. Она даже не могла в деталях припомнить, как несколько минут назад сама подходила к Тайре, жала её руку с холодными перстнями и даже выслушивала от неё какие-то похвалы своей деятельности. Это было как в далеком сне.

Онки обнаружила себя в красном бархатном кресле, крайнем в четвертом ряду. Она точно приросла к этому креслу: перед нею, словно видения, вереницей проплывали люди, несущие на своих лицах отблески чужого праздника. Взгляд Онки был неподвижен словно объектив камеры на штативе. Он не преследовал никого: узнанные и незнакомые, безотчетно приятные и отталкивающие, разные и неотличимые, друг за другом фигуры оказывались в кадре, затем мирно покидали его…

Вдруг она увидела Саймона. Как бывало всегда, когда она видела его, и теперь всё вокруг него разом потускнело, размылось – он оказался единственным предметом, на котором сфокусировалась камера. На нём была простая кремовая рубашка с жемчужными пуговицами и щегольское кружевное кашне цвета кофе. Эти цвета как нельзя эффектно оттеняли его кожу, подчеркивали яркие зеленые глаза, гармонировали с прямыми длиной до плеч волосами цвета мокрого песка… Снова Саймон был идеален – ни прибавить, ни отнять. Его шея, кисти руки, мочка уха, на миг показавшаяся из-за волос, когда он повернул голову – все эти изящные детали, достойные коллекционных фарфоровых кукол, вместе с мыслью о проигранных выборах на какое-то краткое мгновение сделали существование Онки просто невыносимым.

Саймон поднялся на трибуну и сказал что-то Тайре Мортал. Она покивала и ритуально поднесла к губам его протянутую руку. Сдержанная улыбка Саймона в ответ – как молодой лунный серп, как нож, вспарывающий онкино живое…

Она опомнилась, когда он, повернувшись, чтобы спуститься с трибуны, поневоле глянул в зал. Только бы уйти незамеченной…

Спрятав голову в плечи, ссутулившись и особо не считаясь с приличиями, Онки принялась протискиваться к выходу.

8

Главная улица Атлантсбурга кипела полуденной суетой буднего дня. Пестрая, как овощной суп, толпа влеклась по тротуарам могущественными силами случайности и необходимости. Онки никогда прежде не испытывала желания разглядывать прохожих, но сейчас ей было до того пусто, что не оставалось ничего другого. Онки, наверное, в первый раз за долгие годы праздно шаталась по городу.

Навстречу ей попался человек, несущий под мышкой лошадиную голову, вырезанную из дерева. Пьяница в замызганной ситцевой юбке поклянчила мелочи. В небольшом скверике две пожилые дамы попросили сфотографировать их с кустом сирени. Они прислонили к увядшим щекам пышущие свежестью пушистые кисти и застыли трогательно и торжественно.

Человек, одетый в ярко-желтый дутый костюм цыпленка, раздавал рекламные листовки недавно открывшегося бистро. Ему стало жарко: отойдя в сторонку, он снял, бережно поставил на скамейку шаровидную гигантскую цыплячью голову с алым гребешком и жадно попил воды из бутылки.

Девушка в кожаной куртке с заклёпками тренькала на гитаре. Перед нею на газоне лежал берет, полный мелочи.

Мальчик с красноглазым белым голубем на плече приставал к гуляющим в надежде, что кто-нибудь захочет сфотографироваться с его ручной птицей. Девочка лет пяти шумно училась кататься на велосипеде.

Всё это были люди. Тот самый "народ", за который ежедневно радела Онки.

Она пересекла сквер и спустилась на набережную. Здесь было непривычно тихо. Шум машин остался наверху, он висел над набережной как дым – будто не дотягивался до воды.