Этот язык свежее того, которым пишут галичане, но также далек от литературного. Чем я больше сравниваю их язык с чистою южнорусскою и великорусскою речью, тем более ценю литературный язык, который, при его церковнославянской примеси сглаживает различия обоих наречий, и действительно должен быть общим для обоих русских племен.

Нестор никогда не писал бы Велике Князтво Киiвске, как пишут украинофилы; а Нестор в Киеве жил. Украйнофильство есть отречение от истории во имя ультрачистоты провинциального говора. Оно оборвалось в Галичине именно по своей исключительности, потому что оно отрицает прошедшее южнорусского народа и отрезывает его не только от нас, но и от всего славянства. Его здесь за врага приняли, потому что оно хотело разделить славянские силы, когда только в единстве их и видится спасение. Отказаться от книжного языка украинцу так же необходимо, как и тамбовцу. В Тешниковском уезде есть удивительно хорошая форма третьего лица множественного числа притяжательного местоимения: “их брат, иха сестра, ихи жены”, кроме многих других весьма недурных особенностей, из которых Темниковский уезд имеет полное право создать свой особенный язык. Здесь, в Галичине, издавалась “Мета”, тоненький орган украинофильской партии. “Мета” мне очень нравится: в ней хорошо все, начиная от антиславянской орфографии, до брани на москалив и до чисто украинских слов, происхождение которых относится к таким доисторическим временам, что ни один филолог не отыщет им даже корня. Такое хорошее слово стоить даже на обертке “Меты” – грясть, должно быть в смысле “оглавление” иди “содержание”; откуда оно взялось, решительно не могу понять, хотя я и смыслю кой-что в славянской филологии. Язык “Меты”, как и язык всех подобных попыток, имеет одинаковое происхождение с галицким литературным языком 1848-49 года, когда здесь все пробудилось и все бросилось писать по-русски, а по-русски никто не знал. “Бывало – говорят современники – пишешь и все думаешь, как бы не употребить польского слова; хочется так написать, чтоб ни одно слово не походило на польское – ну, и выдумываешь из патриотизма, неслыханные слова и невиданные обороты речи”. Так и украинофильство. Крымская компания и вступление на престол будущего Освободителя разбудили нас от векового сна и от немецкой неволи; мы все вдруг задались вопросами: как жить? чем спасаться? Кто не помнит, как мы искали выхода в перемене календаря, как мы кидались в крайнее славянофильство и в крайний доктринаризм; как предполагалось Киргизскую Степь заселить крепостными?.. Чего мы не выдумывали тогда, начиная английским парламентом и кончая прудоновою анархиею! Многие ли из нас не были нигилистами, революционерами, украинофилами, полономанами? Мы не знали, что делать – знали, чего не хотим, а чего хотим, не знали. Панацею против старого порядка, разрушенного новым царствованием, подавал каждый. России, благодаря цензуре, никто не знал; создалась даже партия почвенников, которая хотела постичь, что такое мы, русский народ, и я думаю, из всех желаний это было самое толковое. Кутерьма в общественном мнении шла бы до сих пор, если б поляки не подмогли – поляки, которые эту кутерьму приняли за революцию, которые искание выхода из старого, выражавшееся произведениями разной подпольной литературы, приняли за решительный приговор целого народа и уходили на веки-вечные Речь Посполитую своими демонстрациями, результатом незнания своих хлопов и наших крестьян. “Русский ум щетинкой”, говаривал один московский профессор старых годов; действительно, великорус, по природе своей, резонер и рационалист, механик и математик, духобор, скопец, нетовец, нигилист. Нечаянное, нежданное, негаданное пробуждение России в крымскую войну не могло не выкинуть “Современника” с его так называемыми нигилистами – остальные видели спасете в народностях, чертили проекты русских, польско-русских федераций, и, наконец, пришли к убеждению, что Россия должна быть устроена на манер Соединенных Штатов или Австрии, по историческим народностям, с автономиею каждого племени, какое отмечено в летописях – и явилось украинофильство, отрицание московского, исключительно великорусского славянофильства. Киевское украинофильство и московское славянофильство оба – последнее слово двух русских народностей, оба не терпят и не допускают всего, что сделалось в России с половины XVII века. Одни стоят за царя Алексея Михайловича, другие – за гетмана Богдана Хмельницкого.

Начало и конец, времена Нестора и нынешнее время те и другие отрицают; те и другие порешили, раз навсегда, что такой-то год в истории народа должен служить идеалом всей его остальной истории, и как одни тянут нас в “Государство Московское”, так другие тащат “у гетьманство Богдана Хмельницкого”. Виновато во всем lе bon vieux temps, старая цензура, которая упражнялась в препятствовании нам изучать Россию и способствовала тем развитию всяких социалистических, революционных, польских, украинофильских стремлений. Ненормальное повело к ненормальному, новое поколение богато “ошибками отцов, поздним их умом”. Что было искомым, то принято за решение, теория сделалась догматом, намек – пророчеством. Критика социальных отношений, критика, во всяком случае, полезная, породила социалистов (или нигилистов, как их называют), критика исторических и этнологических отношений разных русских племен к прочим славянам и между собою, произвела украинофильство. Виною всему этому не личности – виною наше общее прошедшее, цензура, недостаточность “познанья самих себя” а еще больше, поверхность нашего воспитания; наши гимназии и училища даже и сравнивать не следует с австрийскими. Наше поверхностное, энциклопедическое образование – естественный рассадник всяких ипотетических догматов. Не число училищ следует уменьшать в Польше, а смотреть, чтоб все, что преподается, преподавалось и изучалось серьёзно.

Все мы прошли диалектику нигилизма, славянофильства, украинофильства – и конец концов вышел тот, что надо быть просто-напросто, русскими. Из языка хохлов так же легко создать особый язык, как из языка пошехонцев, богомазов, архангельских кровельщиков и т. д., и т. д., создать особое наречие. Назначьте мне любой великорусский уезд – через полгода я разовью вам наречие этого уезда в особый литературный язык, ничем непохожий на наш общерусский; я докажу вам, что в этом, избранном вами уезде, мужик вовсе не так говорит, как мы пишем; я вам поставлю такие ходимши и ушедши, эвтот, энтот и эстот, что всякую грясть за пояс заткну – стало бы только охоты.

“Мета” львовская, кажется, запрещена у нас – и это очень жалко. Я прочел ее от доски до доски: нет лучше возражения против антиславянского правописания, как эти брошюры, лежащие теперь передо мною. Я не стилист и много великорусских народных выражений попадается в этих строках, но все, что я говорю, и все, что будет напечатано в столбцах “Голоса”, где появятся мои строки – все это поймет каждый православный, потому что я пишу книжным, хаотическим языком, полурусским – полуцерковным, который свято блюдет память Нестора, Кирилла и Мефодия, который туго поддается всяким нововведениям. А эта “Мета”, кому она понятна? “Вируэмо, що пидiль великоi руськоi отчини на двi, двом цiсарством влученi, териториi одностайному розвозвi народности хоч и неконче сприяв, однак и не заваджав, тому порозуминне и повднанне в моментах розвиття вiд политичнего интересу независлых, з повним правом дiятись може!”

Честное слово даю, что ничего не понимаю, хоть и занимался славянскими наречиями и хоть понимаю здешнего мужика. Кому нужен такой язык? Мужик галицкий не поймет его, несмотря на русизмы, и поляк не поймет, несмотря на полонизмы. Пало украинофильство в Галичине единственно потому, что никто не хотел подписываться на “Мету”, никто не сочувствовал ее сепаратистскому направлению...

Украинофильство, рассказывают здесь, вышло из России; до шестидесятых годов об нем никто здесь и понятия не имел. Вдруг, во время повстания, здешняя молодежь заговорила о казачине, стала одеваться как-то по-казацки и стала пить горiвку: упоминаю об этом обстоятельстве нарочно. Казачество было, разумеется, хорошим явлением в истории Южной Руси, но казачество можно толковать как угодно. Турецкие украинофилы, казаки Садык-паши, усвоили себе только казацкую удаль – грабят и пьянствуют, как настоящие запорожцы, хоть в состав их входят и не одни русские: там найдете поляков-католиков, цыган без всякой веры, болгарских и сербских гайдуков и даже сынов Израиля офицерами и солдатами. Но там украинофильство дело искусственное; почему же в Галичине оно приняло тот же самый оборот? Украинофилами явились здесь студенты, и весь их антимоскальский патриотизм выразился в пении народных песен и в пьянстве: ни одной жизненной идеи оно не вынесло. Серьезные люди (сами entre nous soit dit хохлы) к нему не пристали, а почему именно не пристали – я до сих пор не могу добиться. “Мы получили основательное образование в австрийских учебных заведениях, говорят они; мы уважаем науку и ее орган – наш общий язык; мы не хотим разрывать с нашим целым прошедшим во имя одного периода нашей истории – с великим княжеством киевским, за велике князтво кивске...” Не знаю хорошенько их доводов – у меня времени нет изучать отдельные здешние вопросы – но будь я сила и власть в России, я перехватал бы завтра всех наших украинофилов и сослал бы их в Галичину месяца на два, на три. Пусть потолкуют там с своими земляками, с учеными, которые даже и по-москальски не знают, а говорят какой-то украиньской мовой!