Вообще говоря, они утратили много древнерусских выражений, заимствуют их теперь от нас, крепко путаются в них; здравствуйте, они говорят вам прощаясь, и понимают слово в его буквальном значений будьте здоровы, тогда как у нас его можно сказать только при встрече. При прощанье говорят также “почтенье!” – переделка книжного “с моим почтеньем”. Я тоже теперь, в среде их, разрешаюсь постоянно этим коротким “почтение!” – и, ничего, привык к нему. При прощанье они говорят также “поручаюсь!” – откуда они это взяли, не умею сказать. Большая часть из них услышала книжную речь только при проходе наших войск через Галичину в Венгрию, значит в 1849 году Следы этого перехода еще очень заметны. Шла – не в обиду будь сказано – старая армейщина со старыми альбомами и со старыми анекдотами, песнями и каламбурами. От нее многие галичане, не только священники, но даже и простонародье выучились нашей манере расставлять ударения на словах, а с тем вместе, позаимствовались и нашим доморощенным jeu d’escript, псевдотворениями Пушкина, анекдотами и стихами в роде “Пчела ужалила медведя в лоб...” или “лавирую, ваше благородие”. Один здешний юноша изумил меня своими сведениями по этой части: хохлацким выговором и полонизмами он сообщил мне чуть не все, что осталось от наших господь старинных офицеров, и был крайне доволен своим адептством в жизни нашего порядочного общества. Я не разрушил его самоочарования: блаженны верующие – к чему распложать нашу братию – скептиков? Благо он уверен, что у него есть духовная связь с нами, пишущими и читающими – и то хорошо на первый раз: на безрыбье и рак рыба. Впрочем, спешу оговориться, я только от одного галичанина слышал подобные анекдоты и остроты – другие мне и намека на них не делали.

Наконец, третий источник слов, непохожих на наши, зависит от их изолированного положения. Представьте себе, что я, вы, он, кто-нибудь из нас, заехал, лет с двадцать назад в Америку и знает о России только по иностранным газетам, которые толкуют ему, что в России завелись, положим, judges of peace. Писать по-русски этому господину нужно, и перевести на русский judge of peace нужно; спрашивается, как он выразится: судья мира? мирный судья? мирящий судья? судья примиритель? судья миротворец? миритель? Судимир? утишитель? униматель? укротитель? – выражений можно приискать сколько-угодно, а “мировой судья” все-таки, едва ли отыщется. Это одно; другое, за последние двадцать лет наш книжный язык обогатился многими, более или менее удачными, выражениями, которые хоть и все признаны в России, но мне неизвестны. Читаю я газеты и нахожу, о ужас! слово локомотив. Да, в бедной, глухой Галичине, лучше народ говорит – народ говорит: коломотыль; сделал такой каламбур, какой следует, coute que coute внести в книжный язык... Чем более я чужд какой-нибудь литературе, чем более беспристрастен к ней, тем более у меня охоты вводить в нее реформы. Отрезанные от России галичане, волею-неволею, изобретают новые слова потому, что не знают книжного языка и потому берут что попало на реквизицию, другие потому, что хотят поправить его. Отсюда, вы найдете, что у них нумер называется числом; экземпляр – примЪрником; книжная лавка – книгарня; типография – печатня; почтальон – листоноша; университет – всеучилище; экзамен – испыт; ветренник – слабодух или малодух, очень употребительное у них слово для означения нетвердых характеров... Не перечесть всех этих галицких изобретений. Бывает даже, что иногда они и хорошо знают термин, принятый письменным языком, но он кажется им противным грамматике или удобопереводимым – и делают реформу. Вы знаете “Золотую Грамату” Г. Ливчака – он называет ее не приложением к “Страхопуду” а прилогой. Грамматически он прав, как прав был остряк, предлагавший говорить и писать мокроступы вместо калоши, шарокат вместо бильярд. Причина Галицких усилий преобразовать книжный язык кроется в том, что этот язык чужой для них. Мы осваиваемся с ним в приходском училище, в уездном и в гимназии; он нам так входит в плоть и в кровь, что, благодаря ему мы даже наши местные говоры забываем – для них он чужой, потому, что кругом их никто не говорить на нем. Что значит училище как средство распространения языка – у нас есть живой пришла наших семинаристах старых годов. Помните, как поражали нас своим южнорусским говором на о и произношением г не как g, а как h. В XVIII веке и в XVII наши семинарии управлялись и велись малорусами, что правительство боялось старообрядческих стремлений великорусов, и потому что малорусы, как и теперешние галичане, были ученее нас – духовенство все и заговорило языком кутейников. Теперь мы вытеснили из школ южнорусских преподавателей, теперь наш говор и наше словосочинение в ходу, хотя по-видимому, мы великорусы плохие труженики науки, мы сметкой нашей дело решаем и “бьем и мечем и в полон берем”; наш характер отличается живостью и сметливостью: малорус тяжел на подъем, нескор но упрям до крайности. Великорус и южнорус – легкая и тяжелая кавалерия.

Незнаком здесь литературный язык, редко кто слышит живую книжную речь – ей учатся здесь как латыни. А кругом звенит богатый и выработанный польский язык, который здесь всякий знает и который влияет на здешний говор. Путаются они, спотыкаются, и пишут, волею-неволею, варварским языком, тяжесть которого они сами сознают, но исправить ее не могут. Что из этого выходить – имейте терпение прочесть следующий отрывок, писанный одним из здешних ученых, знаменитым исследователем галицкого народного быта, Яковом Федоровичем Головацким, труды которого по истории, этнографии и этнологии здешнего края должны быть настольною книгою каждого, кто только занимается изучением Руси. Я беру его средний, обыкновенный язык, не очень отходящий от народного и не очень приближающийся к нашему. Беру именно его, потому что он знаток русских наречий и потому каждая строка, именно им писанная, может быть характеристична в синтаксическом и лексикальном отношениях:

Так и видится в каждой фразе влияние польского языка и немецко-латинского образования. Смешайте этот малорусско-латинский синтаксис с народным великорусским – и вы придете к чисто-литературному языку. Вот как, например, турецкий казак-старообрядец из Добруджи описывает бедствия села Камень в крымскую войну. Я привожу его в пример чтоб наглядные показать происхождение нашего общего русского языка; пример заимствую из турецкой русской литературы, довольно богатой некрасовскими мемуарами, которые надеюсь со временем издать:

“После того скоро и война оказалась, и потребовали (турки) с нашего села казаков двадцать человек, чтоб были одеты хорошо, с лошадьми и полным саутом, и мы давали с четырех человек пятого. И три года с половиною они служили и три раза их переменяли, и они нас было совсем разорили: жалованье большое, и перемена кажный год. Как выше сказано, три раза переменяли. И все это дело было на моих руках, и с меня все требовали, а я жалованья никакого не получал, а еще своих, может, довольно стратил. Село бедное. А особенно когда пришла армия и заняла караулами границу. У нас в Гирсовой стояло три апаши (паши): Измаил-паша, Эсюб-паша, Ибрагим-паша арабский. И тут с нас стали требовать на армию муку, ячмень, яловок, баранов, масло, сено, солому – и все это мы давали. И подвозы еще на наше село положили, два пикета спокоивать хлебом и соломою и дровами и водою, тридцать одного человека”.