— Вот спасибо, что приехали! — заторопилась я. — С сердцем у соседки совсем-совсем плохо!

— Совсем-совсем? — переспросила она, уже чуть улыбнувшись, и я с облегчением поняла, что врач эта — такая же, как я, только постарше.

— Плохо старухе, а тут еще нервирует ее знакомая!..

— Знакомая ее и погулять может пока, — в спину мне ответила врач, вслед за мной идя в комнату Дарьи Тихоновны.

— Что это?! — изумленно спросила Маргарита Сергеевна, во все глаза глядя на врача и даже встав со стула.

Ей никто не ответил, а врач подошла к Дарье Тихоновне, присела на стул рядом с ее кроватью, стала слушать пульс…

— Зачем ты, Анка?.. — все плача, спросила меня Дарья Тихоновна.

Врач послушала еще пульс, внимательно следя за ее лицом, потом искоса глянула на меня и повернулась к Маргарите Сергеевне, попросила ее вежливо:

— Выйдите, пожалуйста, пока: больной нужен покой.

Опять на миг скрестились клинки. Сначала врача и Маргариты Сергеевны, а потом — мой и ее же. И ей пришлось покинуть поле боя.

У Дарьи Тихоновны оказалось предынфарктное состояние, и врач отправила ее в больницу. Я собрала необходимые вещи и на санитарном транспорте свезла Дарью Тихоновну. В машине она держала меня за руку и плакала. А я успокаивала ее и тоже плакала.

И сейчас не знаю, как у меня хватило сил и терпения дождаться Игоря. Может, и потому, что я ведь не только ждала его, а еще жила и работала, каждый день по восемь часов со своими на заводе. Если с дорогой считать, то и все десять часов я отсутствовала дома. И в магазины заходила, еду себе готовила, хоть надежнейший мой товарищ — аппетит — и стал слабеть, впервые в жизни изменяя мне. Наш цеховой врач сказала, что скоро мне потребуется перейти на работу полегче, а ребята из конструкторского бюро, с которыми я общалась в комитете комсомола, стали звать меня к себе чертежницей. Черчение у меня хорошо получалось и в школе, и в училище потом, так что я не беспокоилась: справлюсь. И к Дарье Тихоновне успевала частенько забегать в больницу, приносила ей чего-нибудь вкусненького. Так же регулярно навещала ее и Маргарита Сергеевна, все уговаривала подписать доверенность на право обмена ее комнаты. Ее посещения дополнительно возбуждали Дарью Тихоновну, и мне пришлось поговорить с заведующей отделением, после чего Маргарита Сергеевна ограничилась передачей записок и конфет с печеньем. С будущей возможной свекровью моей мы иногда сталкивались в больнице, но в разговоры не вступали, только здоровались подчеркнуто вежливо. Иногда я чуть ли не со страхом думала: а если и мой будущий сын вот так же сблизится с девушкой, да я с ней сражаться буду?! Хоть умом и понимала всю трудность положения Маргариты Сергеевны, но ни капельки не жалела ее. А Михаил Евграфович не давал о себе знать, полностью самоустранился, то есть ушел в глухую защиту. Как и сын его, который все не подавал вестей.

Ждала я Игоря и потому, конечно, что ничего другого мне просто не оставалось. Только все две недели, что Игорь должен был пробыть в командировке, я считала дни чуть ли не по пальцам.

Мама любила повторять: «Время — лучший врач». Раньше я не умела оценить всю мудрость этих слов, а теперь… И будущий ребенок мой все чаще и сильнее, счастливее даже напоминал мне о себе… Да и последний случай с Дарьей Тихоновной убедительно показал мне моральный облик Тарасовых: ведь опоздай я с вызовом врача, и милая старуха вообще могла умереть!.. Одним словом, сначала бессознательно, только душой, я даже как-то незаметно для себя, но все ощутимее стала чувствовать: а нужна ли мне совместная жизнь с Игорем, буду ли я счастлива с ним, и главное — повторяла я уже в сотый раз! — могу ли я допустить, чтобы у моего ребенка — и такой отец был?! К тому же и встреча с Мариной Люблиной убедила меня в этом.

Я просто не могу жить с человеком как с мужем, если всегда и во всем не чувствую его родным себе до конца, такая уж я… Неизменная честность его и прямота в отношении к главному в жизни — к работе, к ребенку, к семье — должны быть такими же точно, как у меня самой. И до конца, в любой мелочи — точно такими же, иначе я просто не могу.

А во всех Тарасовых было одно общее, нестерпимо противное мне: лживость. И одновременно я все твердила себе, что Игорь просто не успел сообщить мне о своем отъезде; и мы с ним ведь подали заявление на регистрацию брака; и мы зарегистрируемся в назначенный день… И Дарья Тихоновна поправится, и мы будем жить втроем, а потом у нас родится ребенок, а Игорь постепенно — потому что он мужчина, а не женщина — полюбит его, и все у нас будет хорошо и счастливо…

Но как я ни старалась успокоить себя, все равно видела Игоря и слышала, как он говорит: «Ах, как все просто и легко было бы, согласись ты подождать с ребенком!..» И слышала голос Маргариты Сергеевны, жестоко и безжалостно доводившей Дарью Тихоновну до инфаркта: «Его надо изо-ли-ро-вать от этой Анны, изо-ли-ро-вать!..» И даже видела, казалось, какие у нее сейчас хищно побелевшие ноздри… И отвердевшее лицо Михаила Евграфовича видела, когда он сидел на диване рядом с женой в их столовой и гладил ее руку… И слышала слова Дарьи Тихоновны: «Женитьбой Игорешка еще на ступеньку должен подняться…»

Сначала я, помнится, услышала, что кто-то глухо и по-детски жалобно рыдает, потом поняла, что это, оказывается, я сама. Изо всех сил стиснула зубы, отбросила одеяло, скинула рубашку и побежала в ванную, встала под ледяной душ… И стояла под обжигающими струями до тех пор, пока во рту не загорчило и тело не стало неудержимо дрожать. Выключила душ, вытерлась насухо, снова пошла и легла в постель.

Но долго еще не могла заснуть, все боролась с собой, чтобы удержаться, не додумать до конца и разом не обрубить все. И только когда сообразила, что ведь ребенок-то у меня обязательно будет, наверняка будет, а остальное — вообще второстепенное по сравнению с этим. И это будет счастье, настоящее счастье, которого никто от меня не отнимет… Тогда я почувствовала, как в груди точно слегка отпустило и виски перестало ломить. Полежала еще, заметила, что улыбаюсь, и заснула.

В ту ночь мне приснилось, что Игорь с громадным букетом цветов встречает меня у роддома, и улыбается от счастья, и глаза его удивительные сияют, и он берет нашу девочку на руки радостно и боязливо… А у меня от счастья замирает сердце, потому что я вижу: он будет настоящим отцом, он уже отец!.. И только чуточку боюсь: у нас родилась девочка, а не сын, не огорчит ли это Игоря?..

А когда проснулась утром, то подушка была в слезах.

Вот так я и жила все эти дни, что Игорь был в командировке. И главное, что поддерживало меня — кроме счастья ожидания ребенка — и что создавало во мне ощущение прочности моей жизни вообще, была моя работа.

Игорь все не давал о себе знать, вернулся он из Москвы или нет. И Дарья Тихоновна, лежавшая в больнице, ничего не могла мне сказать, поскольку в своих записках Маргарита Сергеевна предусмотрительно умалчивала о местопребывании сына. Несколько раз снимала я трубку телефона и начинала набирать номер Тарасовых, но до конца все цифры никак почему-то не могла набрать… Главное, наверно, что кланяться мне не хотелось.

И вот однажды, когда мы вышли с завода после дневной смены и оказались почему-то вдвоем с Лешей и долго шли молча, он вдруг спросил меня:

— Позвонить?..

Он не смотрел на меня, а все так же шел рядом, чуть поводя широченными плечами, но я сразу поняла, о чем он… Остановилась, вздохнула и решилась, подняла голову. Леша глядел на меня, и глаза его были совсем синими от волнения. Я кивнула. Мы с ним так же молча дошли до ближайшей будки телефона-автомата. Леша вошел в нее, все не глядя на меня и по-детски жалобно улыбаясь, опустил две копейки, снял трубку. Вдвоем в будке мы с ним поместиться не могли, и я вытянула руку, набрала номер Тарасовых. Сначала Леша, все морщась, держал трубку телефона около уха, потом протянул ее мне из будки. И я услышала голос Игоря:

— Алло!.. Я слушаю!.. Алло!..

Сморщилась и — ничего не ответила ему. Только брезгливо кивнула Леше, чтобы он повесил трубку. И он повесил, вылез из будки. Снова мы с ним молча шли рядом, и я даже заплакать почему-то уже не могла. Так до самого моего дома мы с ним и шли.