— Постойте, постойте, — перебил он меня, — у нас еще есть десять минут. Пока доберемся до центра, сможем кое о чем потолковать. Поедемте вместе.

И я поехал с ним. Профессор Кронис увлекал мою душу, как ветер увлекает привязанный к нитке бумажный змей. И как бумажный змей, душа моя вздымалась в небеса.

Мечта стать ученым зародилась во мне в четвертом или пятом классе, когда мы изучали происхождение человека. Помню, вместе с Рандольфом отправились в зоосад и целый день провели вблизи предков.

Вполне возможно, что люди произошли от обезьян, сказал тогда Рандольф. Но все же есть исключения. Прародителями учителя Аболиня наверняка должны быть крокодилы.

Происхождение человека по-прежнему меня занимает. Почему, например, игуанодонты, как и мы, передвигавшиеся на двух ногах, пошли по пути наращивания веса, а не развития мозговой деятельности? Почему они неожиданно вымерли? Можно подумать, природа, убедившись в несовершенстве их конструкции, попросту сбросила их со своего рабочего стола, чтобы очистить место для новых видов. Какая роль в эволюции человека отводится расам? Почему человек утратил свой волосяной покров?

В восьмом и девятом классе я находился под впечатлением гипотез о множественности цивилизаций (мы вроде бы живем в шестой по счету), а также предположений о том, что человек мог появиться на Земле из космоса. Теперь, когда ближайшие планеты более или менее изучены и Солнечная система предстала перед нами безжизненной пустыней, идея панспермии уже не кажется столь притягательной.

Если Дарвин и ошибался, то, по-моему, в первую очередь в том, что развитие человека представлял себе как единую, непрерывную и закономерную эволюцию. Мало-мальски разбираясь в мутагенезе, трудно допустить, что на пути развития человечества, исчисляемого миллионами лет, на этот процесс не повлияли бы и многие другие чрезвычайные факторы. Прежде всего я имею в виду космические катаклизмы, облучения и т. п.

Моя идея: человека как продукт природы (проводя параллели с миром неживой природы) следует сравнивать не столько с камнем, сколько с драгоценным камнем. Человек — необычайно редкостный продукт, появившийся на свет в результате обручения закономерности со случайностью. А впрочем, сказать по чести, — не знаю. Все же очень бы хотелось, чтобы и где-то в другом уголке космоса обитал человек. Пусть даже происшедший от обезьяны. Пусть даже аистом занесенный.

Новейшая гипотеза о вымирании динозавров: столкновение Земли с астероидом (диаметр — двести километров). После столкновения взметнулось облако пыли, покрывшее собой всю поверхность Земли. Несколько лет длилась ночь. Вегетация прекратилась. Погибли крупные травоядные животные, выжили моллюски и другие простейшие. Когда пыль рассеялась, флора возродилась, но многие виды животных прекратили свое существование.

На то, что такое столкновение некогда имело место, указывают различные факты. Между прочим, и появление на земле новых химических элементов.

С Зелмой я познакомился в одиннадцатом классе. Мы встретились на танцевальных курсах. Школьные вечера танцев носили ярко выраженный дилетантский характер. Каждый кривлялся и дрыгался, как в голову взбредет. Такого рода кривляния на уровне джентльменов джунглей мне показались малопривлекательными. И я решил основательно овладеть техникой ритмического самовыражения, изучить его азы и премудрости, чтобы прийти к определенной системе. Курс обучения в клубе «Ридзене» давал не только практические навыки, после успешного выступления на соревнованиях присуждался третий разряд по спортивным танцам, а также предоставлялось право обучать начинающих.

Зелма была на год старше меня, хотя внешне казалось наоборот. Возможно, потому, что я ростом выше и шире в плечах, а Зелма стройна, миниатюрна. Танцуя, она находилась как бы ступенькой ниже. Я имею в виду классические парные танцы. Танцуй Зелма как другие партнерши, мне пришлось бы все время смотреть на ее светлую макушку с еще более светлым пробором. Но Зелма любила сверлить партнера глазами. Лицо разгоряченное, волосы разметались, голова запрокинута, обращенный на меня взгляд всегда сосредоточенный и в то же время интимный, можно подумать, мы с ней целуемся, а не танцуем. Поначалу было тягостно, я нервничал.

Но вскоре в такой пылкости я обнаружил и нечто привлекательное. Зелме было чуждо жеманство (подразумеваю игру, притворство, столь характерные для девочек). К тому же танцевала она превосходно. Сам выход на танцплощадку ее окрылял. Казалось, она совершенно лишается веса, обретая способность схватывать, предугадывать тончайшие нюансы движения. Даже остановленный, прерванный тур в паре с ней получал завершенность и смысл. А это в свою очередь и на меня оказывало благодатное воздействие, вселяло уверенность в себе.

— Эта фигура получилась у нас безукоризненно, прямо как в цирке, — заметил я.

— Неудивительно, у нас сходные биоритмы.

И она изложила мне свою теорию соответствий: согласные в танце партнеры имеют больше шансов прийти к взаимопониманию вообще. Внешность человека указывает на модель его эндокринной системы, а умение сливаться в ритме — на тип его биотоков. Те, у кого нет предрасположения к танцам, не что иное, как брак по части биотоков, и как следствие — они или трусливы, или чрезмерно упрямы.

Рассуждения Зелмы, разумеется, были куда более пространны, закономерности ее теории распространялись на сферу сексуальной жизни, на умственные способности народов и на демографическую ситуацию в мировом масштабе. У латышей инстинкт к танцам развит сравнительно слабо. Соответственно и коэффициент естественного прироста населения равен нулю. Напротив, у бушменов Руанды и Бурунди он — 38.

Зелму, как и меня, увлекало решительно все. Она закончила фотокурсы, училась искусству икебаны, участвовала в соревнованиях аквалангистов по подводной ориентации в Симеизе, штурмовала одну из высот Эльбруса. С Зелмой можно было поговорить о новинках поп-музыки, об использовании лазера в медицине, индейской кулинарии и перспективах энергетики. Она не путалась в истории искусств, знала наперечет все скандалы международного киномира, следила за публикациями об НЛО, читала книги про йогу, астрологию, гипноз, хиромантию и т. д. и т. п.

Должен признаться, меня довольно долго шокировали та откровенность и легкость, с которыми она говорила об интимнейших вещах, касалось ли это менструации или запечатленных резцом древнеиндийского скульптора поз совокупления. Во время третьей или четвертой нашей встречи, когда Зелма опять принялась разглагольствовать в том же духе, я глупейшим образом покраснел и попытался перевести разговор на другое. Зелма взглянула на меня с искренним удивлением.

— Я смотрю, ты полон предрассудков, — сказала она, и в голосе ее послышалось что-то похожее на жалость. — Где-то на уровне прошлого века.

Я покраснел еще больше.

— Ну, ладно-ладно, — сказала она. — Об одном только помни, твоя стыдливость не что иное, как превратно понятая разница полов. С приятелем об этих вещах ты бы рассуждал спокойно, так ведь? Почему ж меня ты ставишь ниже?

— Я тебя не ставлю ниже…

— Как будто я не знаю, о чем между собой толкуют парни. Ханжа, вот ты кто. Да еще гордишься этим.

Она была права.

Зелма долго не могла решиться, на какой факультет ей поступать. Вначале собиралась изучать экономику, считая, что это как раз та отрасль, которой подчиняются все прочие. Но потом передумала: не имеет смысла, на практике экономический факультет готовит обычных чинуш.

— Но ведь существует еще экономика как наука.

— А ты слышал, чтобы за последние лет пятьдесят в экономике было бы открыто что-то принципиально новое?

— Как раз поэтому.

— Нет, лучше пойду изучать медицину. Во-первых, специальность творческая, во-вторых, материальный фактор, в-третьих, моральное удовлетворение.