Слушая гневные излияния тхакураин, я внутренне содрогался от жгучей досады и возмущения. Думал ли я, готовя к печати свой очерк, что дело повернется столь неожиданной стороной? Конечно, отрадно было узнать, что публикация заставила местные власти хоть чуточку пошевелиться, но вместе с тем теперь я не на шутку опасался, что и вправду из-за меня начнут разорять прибежища этих горьких бедняков… Еще больше я боялся пятна, которое грозило запятнать мою репутацию в глазах несчастных жителей целого квартала.
— Вот уж три ночи мы глаз не смыкаем, — продолжала тхакураин. — И что же это за враг такой навязался на нашу голову? С кем быть у нас такой розни? Уж разве что опять с нашим мияном… Соседи вовсе на него осерчали — вчера Гопал возьми да и сорви напрочь дощечку, где имя его обозначено! Дескать, придут господа надзиратели дом наш отыскивать, а мы и скажем, что здесь таких нет… А что, бхайя, может, и вправду миян сам написал донос — авось, назло нам, дом-то и сломают? Он ко всем этим властям куда как вхож!..
— Нет, бхабхи, это все не так! — Я мучительно соображал, как простыми словами разъяснить тхакураин сложившуюся ситуацию. — Ибадат Али здесь совсем ни при чем. Зачем ему на старости лет добиваться слома собственного жилья?
— Э, бхайя, плохо ты его знаешь! — Тхакураин в задумчивости почесала колено. — Он старый-старый, а подлый — так и норовит, хоть перед смертью, насолить нам всем. Ему, видишь, не по нутру, что мы живем в этом доме и дочка из-за нас бросила его. Никак забыть не может. На днях-то опять ему сердце прихватило — уж так лихо, а все ничего, никак на тот свет не уберегся. — Доверительно наклонившись ко мне, она заговорила вполголоса: — Тут, слышь, мужчины из нашего дома что задумали — если узнается, что донос его рук дело, так они ночью затолкают его в мешок, кинут в Джамну, да и дело с концом… А после объявят, что сам, дескать, свой дом бросил и ушел невесть куда. Раз, говорят, он к нам с подлостью, так и мы его жалеть не станем. Если же, говорят, из этого выйдет стычка индусов и мусульман, то пусть так оно и будет! — Тхакураин испуганно расширила глаза и передернулась всем телом. — А вдруг и правда, бхайя, начнется резня? У кого мужчина в доме, тем не так боязно. А нам-то что делать, научи? Мать да дочь — куда деваться? Ох, бхайя, куда ни глянешь, везде нас стерегут беды да напасти!..
Я понимал, конечно, что самые трагические детали в печальном рассказе тхакураин подсказаны ей воспаленным ее воображением, что ничего особенно страшного случиться не должно, и все же мне казалось очень важным поскорей рассеять ее ложные подозрения против несчастного Ибадата Али. Но как, как это сделать? И мог ли я предположить, что добросовестное исполнение я журналистского долга обернется лично для меня столь неожиданной расплатой?.. Как же поступить? Рассказать тхакураин всю правду? Но можно ли быть уверенным, что на следующий день не явится к моему дому, во главе с тхакураин, все население Мясницкого городка с — выражением бурного протеста?.. Так или иначе, вся ситуация рисовалась мне теперь в весьма огорчительном и даже драматическом свете.
— Не вижу здесь никакой вины бедного Ибадата Али, — осторожно начал я. — И не было никакого доноса. Дело в том, бхабхи, что я написал очерк о санитарном состоянии некоторых кварталов Дели…
— Так это все-таки ты написал? — вся вспыхнув, прервала меня тхакураин. Нимма, которая до сей поры рассеянно оглядывала мое немудреное имущество, вдруг уставилась на меня с таким видом, будто при ней схватили вора, совершившего кражу в их доме. — Вот уж не ждала, не гадала я, бхайя, что ты способен совершить над нами такую жестокость! Ну, пусть ты не подумал о других, но о нас-то — обо мне, об этой девочке? Куда мы пойдем, если выгонят из дома? Я-то уж ладно, как-нибудь скоротаю свой недолгий век, а вот скажи, что делать мне с этой девицей-то на выросте? Тебе славы захотелось, тебе статьи-то легко было писать, а нам вот, сироткам заброшенным, как теперь быть? Разве уж пойти да вместе, вдвоем, головой в колодец? Или прикажешь сесть перед твоим домом да ждать, пока ты пожалеешь нас?.. Ну, нечего сказать, славно же ты с нами обошелся!
— Ты не так все поняла, бхабхи, — растерянно бормотал я. — Тут совсем другое дело… Видишь ли, я хотел…
— И слышать ничего не желаю! — гневно оборвала меня тхакураин. — Столько дней ты прожил у своей бхабхи, столько дней я кормила тебя и поила, как родного, со всяческой к тебе лаской… Ну, пусть и за деньги кормила, но ведь от чистой души — нынче люди и родственников так не обихаживают. Да будь твоя бхабхи хоть чуточку побогаче, она даже денег бы с тебя не брала!.. И так-то ты ей за все отплатил?.. Зачем ты написал про наш городок? Конечно, теперь ты в нем не живешь, но ведь прежде-то он был и для тебя родным!.. Вот как ты нас расписал — и грязнули мы, и канавы у нас вонючие, и девицы наши шляются невесть где! Знал бы ты, как смеялись те господа из городской-то управы! Все спрашивали: а что же это такое приключилось с дочкой мияна? Ах, бхайя, можно ли было про то писать? Какая она ни была, эта девка, а ты спроси отцовское сердце, каково ему теперь, когда дочки-то нет?
— Но я же ничего плохого не написал, бхабхи, — отчаянно оправдывался я, и впрямь чувствуя себя под градом гневных упреков тхакураин самым закоренелым злодеем. — Я же говорил не об одном вашем городке, а о многих таких же местах в городе…
— Нет, ты скажи прямо, было в твоей статье указано на наш переулок?
— Ну, допустим, я и назвал его по какому-то поводу, между прочим…
— Что значит — «между прочим»? Ты назвал «между прочим» адрес дома Ибадата Али? Или не назвал?
— Имя Ибадата Али я упомянул тоже просто так, среди других фактов, а иначе…
— Что — «иначе»? Ты опозорил нас перед всем светом! И написал-то одну ложь!.. Ты ведь сам видел, как мучаются наши люди, как им трудно сохранить доброе имя свое и честь, и все-таки пишешь о том, что…
Гнев тхакураин возрастал с каждой минутой, и она могла бы теперь наговорить много лишнего. Я встал и положил руку ей на плечо.
— Послушай меня, бхабхи! — заговорил я примирительным тоном. — Уверяю тебя, я не написал ничего плохого и ни в чем не виноват перед вами. Больше того, я написал как раз обратное тому, о чем ты говоришь.
— Тогда почему же приходили эти люди из городской управы и зачем писали свои бумаги? Зачем они грозились, что придет господин надзиратель и велит сломать наш дом?
— Успокойся, бхабхи, я все тебе объясню, — продолжал я, удерживая ее за плечо. Тхакураин вдруг смущенно обмякла, потом рассмеялась. На губах Ниммы, не сводившей глаз с нас обоих, тоже появилось слабое подобие усмешки.
— Видишь, ты какой — сперва натворишь дел, а после начинаешь утешать свою бхабхи, — смягчаясь, пробормотала тхакураин.
— Погодите, я сейчас спущусь вниз, позвоню в редакцию, что немного запоздаю, а потом вернусь и все-все тебе объясню, — сказал я и, с облегчением скрывшись от вопрошающих глаз тхакураин, поспешно сбежал вниз. Позвонить в редакцию по телефону, а затем купить в ближайшей лавочке две бутылки «Вита-Роз» было делом одной минуты. Когда жена чиновника из нижнего этажа увидела меня с бутылками в руках, выражение ее глаз сделалось еще более суровым и осуждающим.
Поднявшись снова наверх, я поставил напиток перед тхакураин. Лицо ее расцвело в довольной улыбке.
— В такой холод ты еще надумал поить нас студеной водой! — проворчала она с притворной досадой.
— Будь у меня дом, как у всех людей, напоил бы вас и чаем, — посетовал я. — Но в моем положении…
— А кто тебе велит жить в таком положении? — возразила тхакураин с тем же напускным гневом. — Отчего не заведешь себе какую-нибудь даму-мадаму, чтобы и твой дом был настоящим домом?
Слово «даму-мадаму» тхакураин произнесла с такой забавной интонацией, что Нимма не выдержала и звонко расхохоталась. Откупорив обе бутылки, я протянул их гостям. Тхакураин, перестав смеяться, добавила:
— А как же не «мадаму»? Ты ведь нынче не захочешь взять себе жену из простых, порядочных девушек. Тебе подавай какую-нибудь этакую, чтобы…