Я остановился в дверях. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга.

— Мне раньше казалось, что мы сможем вместе уехать за границу. Но, насколько я смогла понять тебя…

— Не надо сейчас об этом. Вот встретимся, тогда и продолжим наш разговор.

— Так ты считаешь, что нам есть о чем разговаривать?

— Конечно! Все остается на своем месте.

— Ну хорошо. Good night!

— Good night!

Выйдя на улицу, я сразу ощутил знакомую тяжесть в висках. То был очередной приступ странной, мучительной тоски, никогда не оставлявшей меня. Она могла настигнуть меня беспричинно, неожиданно, в любую минуту — в разговоре с друзьями, на прогулке. В таком состоянии я переставал осознавать мир в его настоящем виде: все вокруг и внутри меня словно бы обращалось в камень; улицы, фонарные столбы, провода на них, само неподвижное небо — все это виделось мне каким-то огромным, нескончаемым кладбищем. Все раздражало меня и внушало отвращение. Каждый шаг давался с великим трудом. Что означала эта глухая боль в висках? Выла ли она признаком болезни, от которой могли помочь порошки и таблетки, или же это был неведомый, неизлечимый недуг?.. По улице, один за другим, мимо меня проносились автомобили, а в моем костенеющем сознании упрямо вставали одни и те же застывшие, словно высеченные из камня, образы… Деревенский пруд… валяющиеся в грязи свиньи… спрятанная в шкафу книга с цветными картинками… Шлюхин базар в Амритсаре… переулок в Мясницком городке… зал в доме политического секретаря… стены в доме Харбанса… невесомая тяжесть голубиных крыльев… улетающий в далекую страну самолет… маленький уютный домик… поезд с голубыми занавесками на окнах… ароматный дым сигарет… мило беседующие, любезно улыбающиеся друг другу люди… бегущая из телетайпа лента новостей… лицо редактора «Нью геральд»… окно в моей одинокой каморке, далекие туманности городских огней… и… И снова тот же пруд, те же, облепленные грязью свиньи, грубая брань тетки — «ты нигде не можешь играть, негодяй, кроме как в грязи!.. Значит, ты такая же свинья, как и те свиньи!..».

Утром, когда я еще спал, в дверь ко мне постучал мальчишка, сын «порядочных» квартирантов со второго этажа. Я открыл ему. Лениво грызя лучинку от воздушного змея, он сообщил:

— К вам пришли, дяденька! Ждут там, внизу.

— Ко мне?

Я удивился. Кто мог так рано прийти ко мне? Потом сообразил, что это могла быть и Нилима, решившая пригласить меня на свою репетицию. Или вдруг это Сушама, которая могла узнать мой адрес в редакции? Я наспех пригладил помятую свою одежду, кое-как причесал волосы, глянул на ходу в зеркало и спустился вниз. Оглядевшись, я вздрогнул от неожиданности. Перед домом, на противоположной стороне улицы, стояли тхакураин и Нимма. Нас разделяла недавно вырытая для прокладки труб канава. Через нее, для удобства пешеходов, была перекинута узкая дощечка.

— Это ты, бхабхи?! — воскликнул я, с трудом приходя в себя от изумления.

— Ну да, кто же еще! Ох, намучились мы, пока отыскали твой дом, прямо сил нет… Да и тут-то не поймем толком, туда ли пришли! Погоди, сперва мы к тебе переберемся. — Она взяла Нимму за руку. — Шагай, голова бедовая, вон где придется теперь обходить!

Осторожно ступая по доске, они стали перебираться через канаву. Я поспешил им на помощь.

— Я-то уж думала, ты живешь в богатом доме, — произнесла, отдуваясь, тхакураин. — Вон на какую верхотуру забрался, нипочем бы не догадалась! Сперва мы боялись, как бы не попасть под эти проклятые машины с бутылками. А дальше, глядим, канава неперелазная… Ну и местечко ты себе отыскал!..

Когда мы вошли во двор, я спросил:

— Где же ты узнала мой адрес? Тогда я так и забыл тебе его оставить.

— Ох, лучше не спрашивай, бхайя! — отвечала тхакураин, поправляя на себе покрывало. — Вчера мы ходили в контору к Арвинду-бхайя, он дал нам адрес газеты, где ты прежде служил. Поплелись туда. Там один бабу в кхаддаре говорит: «Э, да он у нас уж десять лет как не служит. Идите в другую газету». Спасибо ему, сам позвонил туда, узнал, где ты нынче живешь. Весь вчерашний день на то и загубили. А сегодня поднялись спозаранок — чтобы тебя до службы-то дома застать, да вот уж битый час по улицам и топчемся, пока твой дом отыскали… Ой, дай дух перевести… Едва забрались на этакую горищу!

Из окна нижнего этажа на нас с любопытством смотрела жена соседа-чиновника — дескать, что это за гости пожаловали к «бабу с мансарды»? Тхакураин была в засаленном и запылившемся домашнем дхоти, поверх которого было накинуто не менее грязное покрывало. На Нимме были надеты сравнительно чистые шальвары и рубашка, но и те сверху донизу были в слежавшихся складках, которые красноречиво свидетельствовали о том, что одежда долгое время хранилась в запертом, туго набитом сундуке. Девушка была явно чем-то встревожена, она жадно ловила каждое слово, сказанное матерью. Ноги ее были обуты в старые, стоптанные туфли. Можно себе представить, что подумала жена чиновника о холостом «бабу с мансарды», к которому приходят такие женщины!

— Входи, бхабхи! Поднимемся ко мне наверх, там и потолкуем, — обратился я к тхакураин и первым ступил на лестницу.

Войдя в комнату, тхакураин тотчас же, не дожидаясь приглашения, устало опустилась на мой веревочный лежак. Нимма осталась стоять, лишь оперлась на спинку плетеного стула о трех ножках.

— Это правда, добраться до меня стоит больших трудов, — сказал я. — Я не думал, что ты сама станешь разыскивать меня.

— Э, бхайя, на что тебе об этом думать? — Оглядевшись и сделав какие-то выводы для себя, тхакураин пересела с лежака на самый шаткий из всех четырех плетеных стульев, составлявших мою мебель. — Что тебе до нас? Это уж мы все к тебе нужду имеем. Чуть не ползком к тебе приползли.

Нимма продолжала стоять, не двигаясь с места. Я знаком показал ей на стул, и она молча села на него. Тхакураин смотрела мне в лицо с таким видом, будто только что застала меня на месте преступления. Я пододвинул ближе к ним свой стул и, усаживаясь, заметил:

— У тебя такое лицо, бхабхи, будто ты на меня сердишься за что-то. Уж не за то ли, что я не прислал вам свой адрес?

— Вот была тебе забота — адреса рассылать! — возразила она. — Да и мне ли на тебя сердиться? Твоей несчастной бхабхи не привыкать самой расхлебывать свою беду, с ней она и родилась. Плачь не плачь_? сердись не сердись, этим горю не поможешь! Нет, мы к тебе с другим делом — коли позволишь, расскажу.

Нимма опустила глаза в пол. В этой наивно-стыдливой позе она казалась совершенным ребенком.

— Что ты так — конечно, говори! — воскликнул я, а про себя подумал с досадой, что она снова заведет разговор о женихе для дочери, и потому стал прикидывать — не опоздаю ли я в редакцию, если наша беседа займет больше пятнадцати — двадцати минут?

— Прежде сам скажи: не ты ли это сочинил донос на наш дом? — спросила тхакураин, глядя мне прямо в глаза.

— Донос? Какой донос?

— Ну вот, я же говорила всем, что Мадхусудан-бхайя не способен на такую подлость! — радостно воскликнула тхакураин. — А они затвердили одно — «он да он». Это, говорят, он тогда к нам приходил со своей окаянной машинкой для фотографий! Ну, поклянись же, что это не твоих рук дело, — тогда я пойду и всем рты позатыкаю.

— Погоди, бхабхи, надо же разобраться: о каком таком доносе идет речь? И с чего бы это я стал сочинять на вас доносы? Пусть бы даже и нашлись за вами какие-то грехи, но неужели, по-твоему, я пошел бы куда-то жаловаться на вас,?

— Выходит, так и есть — ты этого не делал, — заключила тхакураин, окончательно успокаиваясь. — Не зря, значит, я воевала со всеми! Я Же говорила: не мог этого сделать наш Мадхусудан-бхайя. Ну, теперь задам я им всем жару! Ишь, взялись за тебя — даже эта потаскунья, мать Гопала, туда же, со всеми заодно. Только он, говорит, и мог такое сотворить…

— Да ты толком расскажи, в чем дело?

— Дело! Тут совсем дела никудышные! — Тхакураин даже подалась вперед на своем стуле. — Какой-то подлец донес властям, что, дескать, квартал наш самый грязный во всем городе и какой, дескать, только пакости в нем нет! А ведь ты сам знаешь, это все вранье, что ни есть самое подлое! Уж не знаю, кто и составил такую кляузу, — может, из нашего переулка какой злодей? А может, и кто другой!.. И больше всего нападает он на наш дом. Прямо так и кажет на нас, и мияна упомянул, который на ситаре-то играет… Мы про это не сразу узнали, а уж только через три дня, когда власти в квартал нагрянули. И пошли ворочать — перво-наперво согнали с мест всех торговцев, что зелень и овощи в переулке продавали, а сточные канавы засыпали каким-то, слышь, черным порошком… А будет и хуже того: говорят, скоро пожалуют господа надзиратели и прикажут рушить все старые дома подчистую. Прежде всего хотят взяться за наш домой, мол, никуда уже не годен, разве что на дрова. Слышала я, будто все это дело рук нашего мияна, что на ситаре-то бренчит. Вот проклятущий, самому уже помереть впору, а туда же — норовит всему переулку жизнь отравить!.. Да только все же я думаю, не до наветов ему теперь — он ведь с того самого дня почитай что в помрачении ума… Нет, не он это!