— Ты сказал, что у тебя есть ко мне серьезный разговор, — не выдержала наконец Сушама. Я тут же с удовольствием отметил про себя, что первая партия нашей хитроумной игры закончилась в мою пользу.

— Чудесная музыка, не правда ли? — сказал я, торжествуя свою победу. — В своем роде это единственное место во всем Дели. Впрочем, было бы недурно открыть здесь еще несколько таких ресторанов.

— Да, ты прав, — согласилась она и будто бы снова притворила створки раковины своей души. Некоторое время мы молча слушали оркестр. Обтянутая белым жакетом грудь Сушамы часто-часто вздымалась. Когда в проигрывателе сменили пластинку и зазвучала другая музыка, она с видимым трудом произнесла:

— Я тоже хотела сказать тебе кое-что. Но пока помолчу. Первое слово за тобой.

— Нет, начинать тебе.

— Нет, не спорь.

— Я только искал предлога для встречи с тобой. А сказать мне, собственно, особенно и нечего.

— Как будто прежде ты нуждался в предлогах, чтобы встречаться со мной!

Сушама улыбнулась, лицо ее порозовело, и она показалась мне еще более привлекательной. То ли от того, что кофе показался ей не сладким, то ли от волнения она принялась помешивать ложечкой в своей чашке. На ее тонком пальчике мерцал рубиновый перстень. Протянув руку, я слегка коснулся его и сказал:

— Какой перстень у тебя!

— Что, красивый? Спасибо! — Она улыбнулась опять. — По-моему, ничего особенного, перстень как перстень.

— Мне очень нравится.

— Хочешь, подарю?

— Ты думаешь, он подойдет мне?

— Если не тебе, так твоей будущей жене, — сказала она, сняв перстень с пальца и протянув его мне на ладони. Я задержал ее руку в своей, заглянул в глаза.

— Если она у меня будет когда-нибудь.

— Возьми же, — настаивала Сушама. Вот женишься и наденешь ей на палец.

— А до тех пор?

— А до тех пор храни у себя в чемодане.

— О нет, если в моем чемодане будут храниться такие драгоценности, я не буду спокойно спать! — с улыбкой возразил я и, взяв перстень с ее ладони, снова надел ей на палец. — К тому же здесь ему намного уютней, чем в чемодане.

Надевая перстень, я почувствовал, как ее пальцы, словно ждавшие моих рук, ласково прильнули к ним. Перстень давно уже был на прежнем месте, но мы уже больше не разнимали рук. Мы оба понимали, что этот момент может оказаться для нас решающим.

— В день свадьбы я подарю его твоей жене, — сказала Сушама.

— А если я захочу сделать этот подарок раньше?

— Ну что же, ты мне напомнишь.

— А если я пожелаю, чтобы ты сама надела этот перстень?

Грудь ее, стянутая белым жакетом, заволновалась сильней. Она машинально взялась за чашку, поднесла ее к губам, но тут же опять поставила на стол — казалось, пальцы не повиновались ей, им словно была не под силу даже эта ничтожная ноша. Лицо ее заливали волны румянца — так бывает, когда в прозрачную воду падают капли киновари: едва успевает раствориться, и побледнеть одна, как следом устремляется другая. Часто дыша в жаркой истоме, Сушама откинулась к спинке стула, теперь передо мной была не всем известная столичная журналистка Шривастав, а самая обыкновенная девушка в минуту любовного объяснения. Или мне это только казалось?

— Я думаю, — проговорила она, перебарывая свое томное бессилие, — мы должны теперь поговорить серьезно…

— А почему ты считаешь, что до сих пор мы не разговаривали серьезно? — Я засмеялся.

Она попыталась ответить мне улыбкой, но ей это не удалось.

— Ты сегодня какой-то другой, — сказала она.

— Какой же?

— Не знаю, но совсем другой. Мне почему-то кажется, что у тебя ко мне важное дело!

Я протянул к ней руку, она молча вложила в нее свою. Я погладил ее пальцы, помедлил и сказал:

— Но разве мы говорили не о важном деле?

— Ты просто смеешься надо мной, — тихо ответила она.

— Из чего ты это заключила?

— А что же это тогда, если не насмешка?

Она высвободила свою руку из моей ладони.

— Ну, тогда скажи сама, в каком слоге нам следует сейчас вести разговор.

— Если я не знаю, о чем мы говорим, что я могу сказать о слоге?

— Неужели ты и вправду не знаешь, о чем сейчас идет речь?

Она едва заметно улыбнулась и чуть наклонилась вперед.

— Ты говоришь это всерьез?

— Совершенно всерьез.

— И у тебя ни в чем нет сомнения? Ведь ты много слышал обо мне…

— Я не сомневаюсь ни в чем. А ты?

— Но разве ты не знал моих мыслей прежде?

— Ну, как бы ни было, разве нет обстоятельств, которые мы должны бы знать более подробно?

— Например, то, как мы намерены строить свою жизнь, где жить, каким образом…

— Да, это правда. Об этом мне и хотелось поговорить с тобой. Я полагала… Я полагала, что ты имеешь в виду нечто другое.

— Что же именно?

— А то, что нам следовало бы ближе узнать друг друга.

— Могу я спросить тебя?

— Конечно. Спрашивай что хочешь.

— Не является ли твой выбор компромиссом, следствием усталости и разочарования?

Она на минуту задумалась, словно стараясь вникнуть в некий глубинный смысл моих слов.

— Если бы это было так, — ответила она наконец, — я не стала бы таиться от тебя. Вообще говоря, в любом случае нельзя до конца узнать человека, даже если долго поживешь с ним, но…

— Но что?

— Но могу сказать одно: всякий раз при встрече с тобой мне кажется, что ты совсем не такой, как другие мужчины… Ни с одним из них я не решилась бы разговаривать так искренне, ничего не тая. А сегодня, как никогда раньше, мне показалось…

— Что показалось?

— Покачалось, будто я говорю с самым близким своим другом…

Бурная волна музыки, взмыв над залитыми светом, нарядными столиками в центре зала, докатилась и до нашего уединенного уголка, пробудив и вспенив мажорными звуками укрывавшую нас темноту. О, как нелегко было ей заглушить звучавший во мне скорбный голос, снова и снова поднимавшийся откуда-то изнутри! Что это было? Ужели воскресло в моей душе давно забытое, подавленное в самом зародыше чувство?

Но печальная эта песнь все слабей сопротивлялась неистовому, страстному музыкальному разливу, все глубже тонула в нем. В новом напеве я слышал правду вечно обновляющейся жизни, в старом звучала губительная фальшь. Нет, я больше не был доверчивым и незрелым юнцом, так легко поддающимся обману. Десять лет неузнаваемо переменили меня — мой разум, мой трезвый взгляд на мир, а превыше всего непринужденность и прямота Сушамы были надежной крепостью, в которой я мог укрыться от посягательств лжи. Теперь-то я знал, как глупо и смешно мечтать о безоблачном, беспредельном счастье. От былых заблуждений меня надежно оберегал живший теперь во мне многоопытный, видавший виды журналист — всякий раз, как в душе начинался разброд, он крепко брал меня за руку и выводил на верную дорогу…

— И все-таки скажи мне прямо, что сейчас у тебя на сердце? — решительно спросила Сушама.

— У меня? — Я улыбнулся, с удовольствием ощущая в себе присутствие этого незримого, во мудрого, многознающего друга и наставника. — То, что у меня на сердце, нельзя выразить словами.

В ее глазах я вдруг уловил какое-то странное выражение, и оно надолго приковало мой взгляд к ее лицу. Дыхание ее заметно успокоилось. Облизав языком пересохшие губы, она поднесла к ним чашку и пристально посмотрела на меня.

— Тебе не кажется, что теперь мы должны уйти отсюда?

— Куда же?

— Ко мне. Здесь я не могу сказать то, ради чего пришла сюда. А у тебя, кстати, будет случай увидеть мою комнату. Ты не спешишь?

— Конечно, нет! Но отчего же ты не пригласила меня раньше? Кофе мы могли бы выпить и у тебя.

— Кофе от нас не уйдет. У меня отличная кофеварка!

— Для меня гораздо важней то, что ты приготовишь его своими руками.

Она от души расхохоталась. У нее были мелкие белые зубки — блестящие и острые, словно наточенные на оселке.

— Какие старые слова! — воскликнула она. — И как их всегда приятно слышать! Но ведь их говорят все мужчины на свете, ты знаешь это?