— Думаешь, тебя одну это заботит? — Харбанс выпрямился и прислонился спиной к стене. — Вообрази, что я тоже немного думаю о таких вещах!

— И потом же, это вопрос моей карьеры! — не унималась Нилима. — Сейчас она только началась, и если я действительно хочу чего-то добиться в жизни, мне нужно остаться в Дели еще на несколько лет!

— Ну, конечно, в мире нет ничего важней твоей карьеры! — Харбанс снова отделился от стены. — Карьера! Карьера! Уже в зубах это слово навязло, слышать его не могу…

— Отчего ты прямо не скажешь, что завидуешь моему успеху и только потому собираешься загнать меня в Агру? И зачем ты обидел Сукумара, ты ведь чуть не прогнал его отсюда!

— Ты сама-то понимаешь, что говоришь?

— Ну как же, разве ты не обидел его? В чем бы ты потерпел урон, поговори он с нами еще две минуты?

— В чем мне суждено было потерпеть урон, я уже потерпел! — вспылил вдруг Харбанс. — Какой мне еще осталось нести урон?.. Ну, ладно, Мадхусудан, ступай-ка и ты домой. — Он взял мою руку и энергично потряс ее. — Видно, лучше всего, если сейчас я лягу и попробую заснуть.

— Если хочешь, я дам тебе снотворного, — сказала Нилима. — Тебе нужен спокойный сон, чтобы твои мозги встали на место.

— Спокойный сон! Мне, наверно, уже до конца жизни не видать спокойного сна.

— Ну, пока! — сказал я, готовый повернуться и уйти.

Чуть поколебавшись, Нилима спросила:

— Слушай, Судан, какие у тебя отношения с Гаджананом?

— В общем неплохие. А что?

— Ты не поговоришь с ним? И с Сушамой тоже. Дело в том, что…

— Дело ни в чем! — прервал ее Харбанс и с такой решительностью схватил ее за руку, словно намеревался силой втащить ее в дом. — Иди-ка лучше спать, да и ему пора.

— Оставь меня, пожалуйста, — проговорила Нилима, высвобождая руку. — И еще я тебе хотела сказать, Судан… Если можешь, приходи завтра или послезавтра ко мне на репетицию. Посмотришь, как я танцую. Может быть, дашь мне дельный совет…

— Ты бы хоть о том вспомнила, что он наш друг, — вмешался Харбанс. — Он же ведет у себя в газете этот раздел, а ты говоришь с ним как с чужим человеком!

— С чего ты это взял? Я говорю от чистою сердца — пусть придет и посмотрит на мои репетиции. Обязательно, Судан, — хоть завтра, хоть послезавтра! Хорошо?

Я ушел от них точно так же, как и Сукумар, — то есть согнувшись и спрятав от холода руки под мышки. Порывы студеного ветра пронизывали все мое тело.

Я шагал от одного фонарного столба до другого, следя за меняющимися формами собственной двойной тени, отбрасываемой ближним и дальним фонарями. Когда тень впереди начинала уменьшаться, ее постепенно нагоняла задняя тень и, удлинившись, накрывала ее. Затем мало-помалу и она начинала сокращаться в длине. В какой-то момент соединившись вместе, обе тени создавали иллюзию, будто вместо меня шли два каких-то других человека, один из которых все время желал, подавив своего соперника, вырваться вперед, но, опередив его и сам через несколько мгновений начинал неумолимо сжиматься в короткую плотную тень, а к тому времени отставшая тень опережала ее. Так все время первая тень старалась сократить, уменьшить вторую, они преследовали друг друга, кружась вокруг одной и той же точки. Но, кроме них, был еще и я, третье лицо, которое сверху с досадой следило за их постепенным возрастанием и неизбежным последующим сокращением и, желая остаться независимой стороной в этом бесплодном споре, стремилось отделиться от них…

Итак, мне предстояла решающая встреча с Сушамой в кафе «Богема». Коль скоро, думал я, наши с ней отношения стали предметом пересудов для посторонних, так уж, видно, настало время и нам самим откровенно обо всем поговорить. Я знал, что Сушама давно ждет такого разговора. В последние дни, при каждом расставании, нам обоим казалось, что следующая встреча непременно все поставит на свои места. Но разве мы уже не признались многократно друг другу в своих чувствах — улыбкой, выражением глаз, пожатием руки? И все-таки во время свиданий нужные слова не шли с языка, застывая на самом его кончике, — не оттого ли, что мне сперва хотелось покончить даже с самыми ничтожными сомнениями, хотелось изгнать их из самых дальних уголков души? Я отлично знал, что с именем Сушамы связано несколько романтических историй. Мне прямо называли двух или трех героев тех историй из числа близких ее друзей. Но вовсе не это смущало меня. У кого в жизни не случалось увлечений? И разве не было их у меня? Разница состояла лишь в том, что в одном случае пересуды велись шепотом и в узком дружеском кругу, а в другом — это касалось и Сушамы — все обсуждалось открыто. Виной тому была собственная прямота и откровенность Сушамы. Говоря о своих друзьях, она не прибегала к экивокам. А о себе она поведала мне намного больше того, что можно было услышать из посторонних уст.

О Сушаме говорили, что она разрушает чужие семьи, что она просто прирожденная home-bracker[93]. Но я-то знал, что, напротив, самой заветной ее мечтой было создать собственный семейный очаг и счастливо зажить в нем. С какой страстью она думала о замужестве, это сквозило не только в каждом ее слове, но и во всем несколько кокетливом поведении. Теперь я знал, что то же чувство кроется и за явным ее стремлением быть в чем-то зависимой от меня, находить во мне опору в своих суждениях и поступках. Верно, она не упускала случая проверить на мужчине силу своего женского обаяния. Но это было для нее чем-то вроде увлекательной игры. Сушама говорила мне, что никогда не позволяла этой игре дойти до опасного предела. И как бы люди ни называли ее, она до сей поры не разрушила ни одну семью. «Ну разве не забавно, — говорила она смеясь, — немножко поиграть с человеком, который и сам-то нетверд в своей морали? Ему только палец протяни, а он уж готов, как дурачок, ухватиться за него и бежать за тобой хоть на край света! Всегда смешно видеть, как мужчина, считающий себя добропорядочным семьянином, вдруг спотыкается на такой чепухе!»

Однажды я попытался завести разговор об ее отношениях с Харбансом, но она искусно ускользнула от этой темы. «Лучше ты поговори с ним самим, — резонно ответила она, — ведь он тебе друг. Скажу одно — лично я не могла бы даже дружить с таким человеком».

Допытываться более настойчиво не было смысла. В самом деле, могла ли она откровенно говорить о Харбансе, зная, что мы с ним друзья?

Так вот, если говорить о сомнениях, главным их предметом был я сам. Готов ли я к совместной жизни с такой девушкой, как Сушама? Могу ли я взять на себя первый, решающий шаг? Пожалуй, я не ответил бы отрицательно на эти вопросы, но что-то меня и тревожило. Я без конца спрашивал себя: было ли со мной нечто подобное раньше? Не испытывал ли я прежде к кому-нибудь чувство, какое влекло меня теперь к Сушаме?

Я гнал от себя эти докучные мысли. Кто возьмется с холодной душой, одним лишь разумом исследовать и измерить силу наших чувств? И мог ли я сравнивать свое нынешнее душевное состояние с тем, что испытал много лет назад? Не глупо ли отмахиваться от идущей навстречу жизни, цепляясь за прежние, отжившие представления о ней? Прошлое умерло, следовало думать о настоящем и будущем. Пытаясь справиться со своей нерешительностью, я однажды начал рассказывать о былых своих переживаниях Сушаме. Она только рассмеялась в ответ. А потом сказала: «Что ж, Шукла и вправду замечательная девушка! Я очень ее люблю».

Смущало меня и еще одно. Сушама обладала собственными, давно выработанными убеждениями. О чем бы мы ни заговорили, она выносила свой суд столь категорически и в таких отточенных формулировках, что оспаривать их казалось невозможным. Конечно, я мог не соглашаться с ними, но мне не удавалось так твердо аргументировать свою правоту, как это умела делать она. Возможно, это происходило еще и от того, что я имел обыкновение терпеливо выслушивать все ее доводы, а она всегда прерывала меня на полуслове и начинала говорить сама. И, странное дело, ее настойчивость и горячность оказывали на меня удивительное воздействие! Впрочем, меня всегда раздражал ее подчеркнутый индивидуализм во взглядах на жизнь. Однажды она сказала мне: