…Есть в Красном форте[70] грозной делийской цитадели искушенный ценитель искусства. Как и всякую ночь, чутко внемлет он сейчас звучащей над городом гармонии — то трепеща от восторга, то замирая в неясной тревоге. И тогда ночные голоса пугливо замирают вместе с ним. Они прислушиваются к иным, приближающимся откуда-то издалека грозным звукам. В них, этих чуждых звуках, гулкий топот коней, трубный слоновий рев, грохот пушечных выстрелов. Им вторят дикие крики убийц и грабителей, истошные вопли несчастных жертв. Замолкнувший ночной хор с тоской и надеждой кружит над старым своим другом и покровителем — знатоком искусства из Красной крепости. Дивные голоса ждут — не прогонит ли он прочь эти ужасные звуки, прежде чем они подойдут совсем близко? Но это не дано совершить старику. Прикованный к своему привычному месту, все отчетливей слышит он леденящий душу, нарастающий гул. Чем ближе голоса-убийцы, тем глубже, кажется, уходят в узорчатый пол дворца золоченые стопы его… Имя старого ценителя искусств — Тахт-е-таус, это всемирно известный «Павлиний трон».

Исконный властитель дворца, он вспоминает с тоской свое былое могущество — те славные времена, когда неотразимым было его оружие, когда мог он смело преградить путь чужестранным захватчикам и убийцам. Но нынче, одряхлевший и слабый, он сменил кольчугу и панцирь на придворный кафтан из тончайшего муслина. Разве под силу ему отразить натиск этих разбойных голосов?

Все ближе они, и все мрачнее, все безысходнее думы старого Тахт-е-тауса. Нет, он не может противостоять дикой орде, он вынужден смириться с ужасной своей судьбой…

Надир-шах ворвался в столицу Великих Моголов — древний Дели. Мухаммад-шах, недостойный потомок Акбара и Шах Джахана, покорно склонил перед ним колени. Нагло воссев на самую грудь Тахт-е-тауса, Надир-шах осквернил роскошный его наряд из нежнейшего муслина. И вот от старого ценителя искусств уже требуют, чтобы он привел на торг, как плененных рабов, те дивные голоса, что по-прежнему вьются в небе, как испуганные птицы. Тахт-е-таус велит им смиренно пасть к ногам нового владыки. С гневом и укором взирают они на своего былого покровителя. Но им и жаль его, такого слабого и беспомощного… Смеют ли они покинуть его в черные дни? О нет, они готовы спасти его, они согласны явить свое волшебное искусство перед насильником, сидящим на захваченном троне. Ведь в этом их собственное спасение. Дрожа от ужаса, голоса вновь вступают в соревнование. Надир-шах удовлетворенно кивает головой. Да, ему очень нравится это упоительное соперничество дрожащих голосов.

— Мы и не знали, что бадшах Хиндустана обладает таким несравненным сокровищем! — благосклонно произносит он. Дыхание шаха напитано винными парами, от бесконечных возлияний борода его насквозь промокла.

— О да, высокий мой повелитель, это одно из самых великих богатств нашей страны, — поспешно вторит ему Мухаммад-шах, сидящий у ног победителя. — Желая украсить свою империю чудными перлами искусства и великолепными дворцами, его величество Абуль-Музаффар Шихаб-уд-дин шахиншах Шах Джахан не жалел ничего и — увы! — дочиста опустошил государственную казну.

В сердце Мухаммад-шаха одна неотвязная дума — о непомерной дани в двести миллионов рупий, которую потребовал Надир-шах. Но, может быть, победитель согласится взять взамен денег все эти эфемерные сокровища?

— Мы довольны, мы очень довольны, — говорит Надир-шах. — Мы желаем, чтобы такие же чудные таланты украшали наши газнийские дворцы. Когда мы вернемся в Газни, мы повелим сделать свою столицу еще блистательней, чем ваш Дели.

В душу Мухаммад-шаха закрадывается страх. Что хочет этим сказать Надир-шах? Откажется ли он от двухсотмиллионной дани или, напротив, потребует нечто еще большее?

— О высокий повелитель, но ведь Газни и сейчас самая величественная столица в мире! — льстиво уверяет он завоевателя. И старый Тахт-е-таус содрогается от презрения к недостойному продолжателю династии Великих Моголов, смирившемуся с таким бесчестьем. О, пусть бы лучше этому трусу переломали руки и ноги и живым погребли в могиле!

Чашу за чашей поднимает Надир-шах. Когда от выпитого вина у него начинает кружиться голова, по знаку Мухаммад-шаха царский лекарь подносит ему успокоительное снадобье, смешанное с вареньем из лепестков роз. Надир-шах испытывает облегчение, а язык его долго еще ощупывает внутренние стенки рта в поисках только что испытанного изумительного вкуса.

— Благословен Аллах! — восклицает он. — Обычаи вашей страны столь же прелестны, как ваши красавицы, и столь же очаровательны, как ваша музыка.

— Напиток, что изволили похвалить ваше величество, приготовлен из розового варенья, — услужливо поясняет Мухаммад-шах, надеясь в душе, что победу над Надир-шахом, которую не сумели одержать ни царские войска, ни волшебная музыка, принесет ему теперь вот это несравненное варенье и что завоеватель вернется восвояси, захватив с собой вместо дани несколько кувшинов чудесного лакомства.

— Слава Аллаху! Хвала Аллаху! — повторяет Надир-шах, одобрительно кивая головой. — Как прекрасно, как удивительно все, чем обладает страна ваша! Сама речь ваша, ваше обхождение… О, диво дивное!

Надир-шаху подносится целый кувшин варенья из лепестков роз. Увлекшись незнакомым лакомством, шах забывает о вине и даже о чудесной музыке, в самозабвении он опустошает кувшин до дна.

— О, чудо чудное! О, диво несравненное! — повторяет он восхищенно. — Да это варенье слаще «живой воды»! Мы всегда будем высоко ценить гостеприимство вашей страны. Она поистине вправе гордиться всем, что имеет!

Старый Тахт-е-таус весь трепещет от гнева. На его глазах кощунственно обесцениваются драгоценнейшие перлы искусства, которые он бережно взлелеял и взрастил, которым он пожертвовал всю свою силу, сам оставшись столь слабым и беспомощным. И голоса в небе звучат уже вовсе без воодушевления. Подумать только, их ценят ниже, чем розовое варенье! Нынче Мухаммад-шах похваляется перед чужеземцем кувшином варенья в большей мере, нежели их божественным искусством!

Но внимание Надир-шаха привлекает уже не варенье, а одна из танцующих перед ним девушек. Самая прелестная из всех, она достойно представляет и изящество северного, и роскошь южного танца. Тело ее гибко, как тростник, и подвижно, как ртуть. Каждое движение ее дарит красоту всему сущему на земле, а каждый взгляд танцовщицы вдыхает в эту красоту жизнь. Вся она как родник, из которого бурной струей извергаются все новые и новые, бесконечные в своем многообразии, лики прекрасного. Звон ее ножных бубенчиков словно сам неудержимый бег этого ручья, и когда бубенчики вдруг замолкают, ручей прекращает свой бег. Источник застывает и обращается в обворожительное ледяное изваяние.

— О, диво дивное! — восклицает Надир-шах, пожирая взглядом неподвижно замершее тело танцовщицы. — Какое очарование, какое изящество! От лица Газни мы низко склоняемся перед невиданной красой. Эту танцовщицу мы увезем с собой в нашу столицу. Пусть будет она лучшим украшением нашего шахского двора! Но мы не примем ее как дар, мы щедро уплатим за нее из нашей казны. — И, глянув на Мухаммад-шаха, победитель добавляет: — Мы оцениваем красоту танцовщицы в целых две сотни ашрафи[71].

Снежное изваяние вдруг снова оживает. Танцовщица сходит со своего места и приближается к шаху-завоевателю.

— Покорнейшая рабыня шахиншаха из Газни осмеливается сама просить вознаграждения за свое искусство, — произносит она.

— Шахиншах Газни готов вознаградить твое совершенство в красоте и танце любым подарком, какой только пожелаешь. — Говоря так, Надир-шах берет танцовщицу за руку, привлекает к себе и запечатлевает на снежной белизне ее тела свои жаркие поцелуи! Молча восприняв этот знак благосклонности, танцовщица высвобождается из объятий шаха и снова склоняется перед ним в поклоне.

— Шахиншах даровал недостойной рабыне право самой избрать себе подарок, и она бесконечно ему благодарна. Рабыня желает лишь одного…