— Вот-вот, ты всегда берешь его сторону, — с обидой говорила тхакураин. — Не иначе как и у тебя самой рыльце в пуху!

— Нет уж, это ты без памяти рада поговорить о нем! А у меня так сразу рыльце в пуху? — смеялась мать Гопала. — Ну, ну, не дуйся! Вон посмотри лучше — и Джатаю ковыляет следом за Сурпнакхой.

— Ах и сукин сын, ни минуты бабе покою не даст. И нашел ведь красавицу!

— Оно и выходит, что в самом деле красавица! А то стали бы за ней зря увиваться эти дьяволы, Кхар и Душан. Ох и баба бедовая, скоро пятый десяток разменяет, а плывет ровно пава, гляди-ка, а? Ишь, пузо тугое, что твой барабан. Это только мы с тобой — едва за тридцать, а уже в старухи глядим.

— Ну тебе-то грех жаловаться, — возражала тхакураин, подогреваемая каким-то внутренним зудом. — И мельница у тебя нехудо мелет, и амбар знай себе полнится.

— Сама бы молчала! — с притворной досадой осаживала ее мать Гопала. — На себя оборотись — сейчас вроде и старуха, а через минуту чистая куколка. Даром что дочка чуть не с тебя ростом, а глаза себе сурьмой подвести не забываешь.

— Ну да, это ты все прихорашиваешься, губы себе подмазываешь! — парировала тхакураин. — Ладно, ладно, помолчи теперь, дай послушать шло́ки[29] о Джамбване-джи!

Мимо женщин, горбя спину, проходил старый Рамджас. Окидывая обитателей переулка взглядом полицейского инспектора, разыскивающего в толпе вора, старик напевал:

— Вот видишь, мать Гопала, — с робким упреком говорила невестка Раджу, — ничего плохого он и не поет, а все только про Ханумана. Святые слова…

— Поди знай, кого он славит — то ли Ханумана, то ли дьяволицу Тарку, что у вас на втором этаже-то живет!

Все трое звонко хохотали.

— Я говорю, пора бы уже явиться какому-нибудь Рамачандре, чтобы пристукнуть эту Тарку! — возмущалась тхакураин. — Ей-богу, пора!

— А почему бы тебе не наслать на нее своих героев — Бхарату и Лакшману? — понизив голос, говорила мать Гопала.

— Перестань, бесстыжая! — шепотом осаживала ее тхакураин. — Только и знаешь, — Бхарата да Лакшмана, Бхарата да Лакшмана! А если они услышат, что подумают?

— Что подумают? Да то и подумают: «Вот как мать Гопала нас уважает!» А ты тоже не промах — сразу двоих подцепила! Нет бы одного себе оставить, а другого…

— Да замолчишь ты в конце концов? — сердилась тхакураин. — Вот услышит кто-нибудь из них, так небось оба и сойдут с квартиры. Не думай, они не спят — рано встают. Зачем тебе это нужно — хочешь у нас, бедных людей, хлеб отнять?

Мать Гопала сразу сбавляла тон.

— Не сердись, я же в шутку.

— Тебе смех, а вот мы как обойдемся без этой сотни рупий?

— Ладно, больше слова о них не скажу. Вон, смотри-ка — и Тара-джи пожаловала. Не поймешь, чья и жена — Бали или Сугривы? Я говорю — ей-богу, всю «Рамаяну» Тулсидас-джи написал в нашем квартале, никуда больше и ходить не надо!

— Скажешь тоже! Была забота Тулсидасу-джи околачиваться в вонючем квартале мясников!..

Тем временем из среднего этажа начинали доноситься голоса поссорившихся между собой бабу Рамлала и Бантасинха.

— Я спрашиваю — почему к нам течет от вас грязная вода? — басом говорил Рамлал. — Чем мы виноваты, что в вашей умывальне нет стока? Пойдите к хозяину и пожалуйтесь. Пусть он трубу проложит, а коли нет, так извольте сделать это за собственные деньги. Сынишка поскользнулся и чуть в лужу не упал, разве это дело?..

— Если уж вы так заботитесь о детях, лала-джи, зачем живете в этакой дыре? — отвечал Бантасинх тонким и пронзительным, как у женщины, голосом. — Отчего бы вам не снять квартиру в порядочном доме? А? Тут везде одинаково, одна грязь. Что мы можем поделать, если хозяин не хочет для нас пальцем о палец ударить?

— Это ваша печаль — можете вы или не можете что-нибудь поделать. А я вот могу сейчас пойти прямо в полицию и подать на вас жалобу!

— Иди, иди, друг! Пиши свою жалобу! Кто тебя держит? Ишь, запугал!

— Вот посидишь в кутузке, другое запоешь! Понял?

— А-ха-ха! Он в кутузку меня посадит! Да что ты за птица такая, чтобы людей в кутузки сажать? Начальник какой нашелся!

— Придержи язык! А то как бы здесь кровь не пролилась!

— На, иди, проливай кровь! Кто тебе мешает? Какой нашелся — кровь проливать!

— Ну, погоди, дай стемнеть. Тогда узнаешь!

— Что мне надо, я уже узнал! «Узнаешь, узнаешь!»

— Поговори еще. Смотри, язык укорочу!..

— Язык он укоротит! Как бы я тебе раньше руки не укоротил! Какой нашелся — языки укорачивать!

Тут, чтобы не дать разгореться рукопашной, в дело вступали добровольные замирители:

— Постыдитесь, добрые люди! Вам ведь жить в одном доме, надо быть в дружбе, в согласии…

— Это хозяин не хочет трубу проложить, чем жильцы-то виноваты?

— Ну как же, мальчик чуть не упал! Конечно, отец и сердится.

— Недаром говорят — гнев с человеком родился. Давайте-ка лучше на том и покончим.

Но едва завершалась эта ссора, внизу, возле водокачки, вспыхивала перебранка девушек, пришедших с кувшинами за водой.

В редакции журнала «Иравати» нас, помощников редактора, было четверо. В единственной узкой и длинной комнате, разделенной пополам перегородкой, по одну ее сторону сидел главный редактор господин Бал Бхаскар, по другую — его подчиненные. Впрочем, все мы занимали единственный, но тоже длинный стол. Один из нас считался старшим помощником редактора, ибо проработал здесь целых четыре года. Его стул стоял в начале стола, возле окна, остальные сотрудники размещались далее, по рангу, точнее по размеру получаемого каждым жалованья. Сурешу — старшему помощнику редактора, или, иначе, младшему нашему начальнику, — платили двести рупий. Рядом с ним сидел Лакшминараян, получавший сто семьдесят пять рупий. Третий стул — мой — оплачивался ста шестьюдесятью рупиями. Последнее, четвертое место, оцененное в сто пятьдесят рупий, занимал Манохар Батра. Больше всех трудился наш младший начальник: кроме правки статей, ему вменялось в обязанность строго надзирать за всеми нами, и потому, когда в нашей комнате вдруг начинал верещать звонок редактора, именно он должен был встать и пойти к патрону за указаниями. Суреш был до удивления худ — казалось, он состоял из одних костей, так что при взгляде на него вас невольно охватывало опасение: а вдруг от беспрестанного вскакивания со стула возьмут да и переломятся его тонкие ножки? Если редактор хотел поговорить с кем-нибудь из нас, он требовательным звонком вызывал к себе нашего «скелета», тот резво бежал, к начальнику и, возвратившись на место, коротко, тоном заводского мастера, командовал: «Номер третий, иди. Тебя вызывает сахиб». Однажды Батра не без иронии спросил Суреша, зачем же он согласился выполнять для сахиба не слишком почетные обязанности посыльного, но этот выпад не прошел даром — в течение целой недели провинившийся в качестве наказания вычитывал, вместо младшего начальника, все гранки до единой.

— Так-то вот! — торжествовал Суреш. — Будешь знать, чем мне положено заниматься. Понял теперь, что я здесь главный помощник редактора? Захочу, так вообще вылетишь отсюда в два счета.

Впрочем, посмел или не посмел бы Суреш выбросить на улицу кого-нибудь из нас, это был еще вопрос, но вот то, что главным своим долгом он считал всяческое угождение патрону, было для нас ясным как день. В редакции числился еще один служащий — старый посыльный Ситарам, которому сахиб давно уже хотел отказать от места. Но сделать это было не просто: старик начал работать еще при отце нынешнего владельца журнала и был его любимцем, а потому наследнику казалось неудобным отделаться от него с помощью обычного уведомления о предстоящем расчете; оставалось терпеливо выжидать, пока неугодный сотрудник оставит службу по собственной воле. Но время от времени сахиб вызывал к себе Суреша и приказывал ему спуститься вниз — взглянуть, чем там занимается посыльный Ситарам.